Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович

Вика никогда прежде не бывала здесь, и Толик стал расписывать достоинства кафе и его посетителей. Оказалось, что среди них нет ни одного человека случайного, все исключительно литераторы, художники и композиторы.

— А вы? — спросила Вика, когда сидячая экскурсия кончилась.

— Мы просто болтуны, — сказал Влад. — По призванию.

— А в действительности?

— Влад у нас сценарист, — сказал Толик.

— Кончай, — поморщился Влад.

— Я лично, — продолжал тот, — известный авиаконструктор. А Никита у нас журналист-международник.

— В таком случае я Эдита Пьеха, — сказала Вика.

— Только не вздумай тут запеть, — сказал Никита.

Между тем принесли вино, разговор оживился. Выяснилось, что Влад действительно окончил сценарный факультет ВГИКа, что Толик преподает в МАИ, а Никита работает в газете.

— А что вы делали в музее, Влад? — спросила Вика.

— Пишу сценарий о Николае Успенском, — неохотно ответил он. — Надо было уточнить кой-какие детали.

— Но почему именно о Николае, а не о Глебе?

— Глеб мне антипатичен. Сытый. И его сочувствие мужику от сытости. А Николай — личность. Он мужика и любил, и ненавидел одновременно.

— Но если следовать фактам, то они все-таки за Глеба, а не за Николая. Глеб прогрессивный, принципиальный писатель, правильной линии.

— Вот то-то и оно! Слишком он правильный, прогрессивный и принципиальный. А Николай был живой человек, бывал и беспринципен, и нетрезв, и нетерпим, и демократов ругал. Но он был талантливее своего кузена. А кончил в канаве, с перерезанным горлом.

— Мужики, — сказал Никита, — я сегодня перечитал «Руслана и Людмилу».

— Не может быть!

— Ну-у?

— Я в отпаде. Такое можно написать только гусиным пером.

— Так что же все-таки со сценарием? — спросила Вика. — Близится к завершению?

— А черт его знает…

Через стол от них сидели трое: один, в очках, с упитанной улыбкой, внушал что-то своему визави, тоже в очках, но с бородкой и усами. Визави был помоложе, тоскливо слушал и тоскливо смотрел в фужер, словно ему предстояло выпить отравы. Третий, сидевший с торца, был без очков, но как и молодой, в бороде и усах, с седыми растрепанными волосами. Третий прервал говорившего и попросил:

— Слав, это самое, прочти это самое, про берегиню.

Упитанный снисходительно посмотрел на него, с видимым сожалением оставил в покое своего визави и стал читать стихи. Голос у него был гнусавый, как у хронически насморочных людей. Собственно стихов разобрать Вика не смогла, слышала только одно слово, рефреном проходившее через все стихотворение:

— Берегиня!.. берегиня!..

Берегиня была языческое божество славян.

— Господи, кругом одни таланты! — сказала она.

— Это тузы, — уважительно сказал Толик и назвал солидный журнал.

— Как прошлый раз братались, дак они меня к себе работать звали, — похвастался Никита.

— То есть как братались? — не поняла Вика.

— Досидишь — увидишь, — сказал Никита.

— Это когда все придут к общему знаменателю, — объяснил Толик и сделал выразительный жест.

— Понятно, — сказала Вика.

Жизнь странная, раскованная, широким потоком неслась в этом чаду. Друзья все больше нравились ей; она смеялась их шуткам, храбро пила вино и поспешно прятала сигарету, когда появлялась черная усатая метрдотель и кто-нибудь в зале заполошно кричал: «Воздух!»

Ближе к закрытию и в самом деле компании объединились, сдвинули столики. Слава опять читал про берегиню, его бывший визави исподтишка корчил Вике уморительные рожи, а седой и косматый все допытывался, есть ли в музее мамонт и какого роста.

— Господи, да зачем он вам, Саша? — простонала Вика, устав от смеха.

— Ему это очень важно! — отвечал за приятеля визави.

— Да есть, есть! Очень большой!

— Завтра проверим, — сказал визави. — Чтоб был.

В конце концов выяснилось, что решительно всем надо повидать мамонта.

Вика стала встречаться с Владом. Почти ежедневно они сходились в кафе «Мороженое», которое завсегдатаи называли кафе «Под шпилем», просиживали до закрытия.

Как человек проницательный, она довольно скоро разобралась в сложной системе отношений между компаниями и их отдельными членами. Тузы из толстого журнала, например, вовсе не были так дружны, как изображали на людях. Объединяла их недобрая воля Славы. Визави и Косматый были у него в подчинении, и он помыкал ими, как своими холопами, при этом неизменно упитанно улыбаясь. В сотый раз слушая его «Берегиню», Вика возненавидела всю славянскую мифологию.

Ее компания — Влад, Толик, Никита, дружившие со школьной скамьи, такие внимательные и заботливые друг к другу, — встречались в кафе, движимые тем же многолетним рефлексом, что и работники музея у утреннего самовара, — словно бы некая условная Зинаида Кузьминична стучала им в семь вечера по подносу. Казавшиеся ей такими разными, они были совершенно одинаковы по внутренней своей сути и напоминали матрешек, складывающихся одна в одну. Отличие было чисто внешнее. Коротышку Толика отличала любовь к лестницам, где он мог стать на две-три ступеньки выше собеседника и таким образом делался с собеседником одного роста. Сердитого Никиту в детстве укусила сиамская кошка; теперь он и сам не помнил, за какое место и как звали хищницу, но когда речь заводилась о кошках, кто-нибудь обязательно напоминал ему про это обстоятельство. Влад был чуточку интереснее, по его сценариям были сняты две документальные ленты, но чем больше Вика узнавала его, тем больше убеждалась, что он посредственность, лишенный всякой надежды выбиться. К тому же он был мягкий, как медная проволока. Было совершенно ясно, что сценарий о Николае Успенском он никогда не кончит, а если и кончит, то навряд ли сумеет его пристроить. Он был неприятно похож на Виктора своим натужным энтузиазмом, когда заводил разговор о своей работе в кинематографе и о своем будущем. «Кина не будет», — сказал ей Толик в был, очевидно, прав.

Как-то разговор зашел о Тарковском.

— Вот это кино! — сказал Толик. — Его «Зеркало» — это высшая форма киноведения!

— Не знаю, — ответил Влад, — не могу судить. Я не понял. Я не знаю правил, по которым это сделано. Понимаете? Не могу применить мерки, которыми меряю кинематограф.

— Меняй, — буркнул Никита. — Мерки, говорю, меняй.

— Поздно, — искренне огорчился Влад. — Окостенел, наверное.

И Вика подумала желчно, что он действительно окостенел в своем упорстве разом достичь успеха.

Пришла осень, с недосыпом, с давкой в метро, со слякотью и мозглой стужей. В кафе появилось мороженое. Завсегдатаи по-прежнему сходились здесь по вечерам, продолжая прерванный накануне разговор чуть ли не с полуфразы. Вика не приходила несколько дней, но не заметила перемен. Снова ей пришло на ум сравнение с пластинкой, которую давно заело и адаптер скользит по кругу, по одной и той же бороздке.

Влад сидел на мели и навязывал свидания в других местах, но вне стен кафе он был ей неинтересен. Однажды во время очередной экскурсии Вика познакомилась с молодым человеком по имени Адик. Друзья называли его между собой кожаный Гуго. Больше она о нем ничего не узнала, как ей того ни хотелось. На расспросы Адик отвечал широкой улыбкой, подсвеченной изнутри золотыми коронками, и переводил разговор. В музей он попал случайно, пережидая дождь. Чем он занимается, Вика могла только догадываться. Жил Адик на широкую ногу, судя по его бумажнику и по фирме́, в которую одевался.

— Детка, — поучал он ее при каждом удобном случае, — надо успевать делать деньга!

— А как? — спрашивала Вика.

— Как можешь.

— Но что я могу, Адик?

— Да ты же ходишь по деньгам, детка!

— Ты имеешь в виду разовые экскурсии?

— Их тоже!

Зимой, когда Адик внезапно и бесследно исчез, ее опять потянуло в кафе «Мороженое».

Компания ее почти распалась. Влад из-за безденежья не появлялся, у Толика пошли вечерние лекции, Никита подсаживался лебезить к тузам. Если и Вика садилась к ним, Слава охотно помыкал и Викой. И хотя его власть над нею дальше насильственного слушания стихов про берегиню не простиралась, все равно она не могла избавиться от ощущения его пухлых с рыжими волосками пальцев на своей шее.