Серебряная куница с крыльями филина - Ан Ци

А брат с сестрой, когда пришло время думать о школе, решили, что мне надо учиться в Киеве. Они хотели от судьбы колхозника меня уберечь. И тётя Настя продала корову Рыжуху, а дядя Костя пошел кланяться в Киев свояку. Свояк этот… Эх, какие штуки выкидывает жизнь! Свояк их служил начальником тюрьмы. Через него-то тётя Настя потихоньку разведывала всё про моих.

Ну, этот знал про всех всю подноготную. Могущественный был человек! И верный сталинец без страха и упрёка. Но деньги очень любил. И вот, видите, какое дело, в открытую тогда брать боялись. А у своих? Да если эти свои вякнуть не посмеют, поскольку у них рыльце в пушку? Коротко говоря, выправили моей тёте Насте «пачпорт», оформили усыновление приёмыша Георгия. Поступила она разнорабочей на фабрику «Красный Перекоп», и мы, помыкавшись по знакомым, нашли жильё на самой окраине города. Там были частные домишки с садиками. В одном таком хозяева выстроили тёплую кухню из старого кирпича. Там мы и поселились. А дальше пошла обычная советская жизнь. Я учился. Да не просто прилежно – изо всех сил! На пять с плюсом! И, к слову, по окончании школы получил золотую медаль. Завод же через несколько лет выделил передовику производства Куприяновой Настасье Никитичне комнату в бараке, а позже в заводской пятиэтажке. К тому времени я уже всё знал про отца с матерью. И затвердил наизусть, что больше ни одна живая душа об этом знать не должна. Или не будет мне жизни, не будет ходу. А я тогда уже очень, страшно, яростно захотел жить по-людски. Решил бороться. Думал, что для себя и Насти заработаю или завоюю такую жизнь. Да видно, было не суждено…

Мы давно решили, что я буду врачом. Моя мама так хотела. Я об этом слышал от Насти, привык к этой мысли и уже не мог представить для себя ничего иного. Но дядя Федя и слышать не хотел о Киеве. «Пошлёшь документы в Москву! – отрезал он. – У меня там фронтовой дружок. По такому случаю он нас приютит». Мы собрались поехать туда вместе. Медалистам тогда надо было сдавать только один экзамен. Мы рассчитывали, поэтому, управиться за неделю – посмотреть город, купить подарки и уехать до начала занятий домой в Киев.

Нам вручили аттестаты. После выпускного мы гуляли по городу до утра. Когда я пришёл, уже почти совсем рассвело. Соседи спали. Я потихоньку прокрался по коридору, чтобы никого не разбудить, и открыл дверь. Комната было пуста.

Тётя Настя моя давно стала помаленьку сдавать. Я этого по молодости не замечал. Позже, вспоминая, кой-чему уже научившись, я многое понял. У неё немела рука. Язык распух и плохо ворочался во рту. Иногда нарушалась координация. Но она бодрилась. А к врачам ходить не любила. Но в тот вечер ей сделалось совсем худо.

У соседа дяди Яши был мотоцикл с коляской «Ява». Настя написала для меня записку. И Яша отвёз её в больницу. Она по дороге, добрая душа, и тут не думала о себе – казнилась всё, что испортит мне праздник…

Когда я утром прибежал в больницу, тётя Настя была уже без сознания. Так, не приходя в себя, через несколько дней она умерла.

Со мной пытались говорить, а я как будто оглох. Мне казалось, меня завернули в толстый слой ваты. Все сигналы снаружи едва проходили через него. Слабые и далёкие, они оставляли меня равнодушным. Я услышал: «Обширнейший инсульт, до него было два других, но поменьше», запомнил краешком дремлющего сознания, но не понял. Похороны и поминки миновали. Я был как механическая кукла, вёл себя, как велели, и не мог поверить, что это наяву. Когда все ушли, я лёг на полати в дяди Фединой избе и замолчал. Есть я перестал, пил воду и смотрел в потолок. Об институте больше не помышлял. Думать вообще ни о чём не мог.

Шли дни. Я страшно похудел. С трудом вставал, только если надо было «до ветру». Я бы умер… Но однажды дядя Федя пришёл вечером домой с правления вместе с бабой Варей, дояркой. Они о чём-то пошептались в сенях, потом, не говоря ни слова, вкатили в меня насильно глиняную макитру какого-то зелья, от которого пахло сразу мёдом, болотом и полынной водкой. И потащили, да прямо на руках! в нашу баньку.

Уж они меня мяли, стегали, обливали то горячей водой, то холодной прямо из бочки. Плескали на камни мяту, полынь и квас. Я стонал, чертыхался – меня никто не слушал. Они меня выполоскали и вдвоём отнесли в избу. Наконец я отключился. Только помню, уколы какие-то, будто овод впился, да в нескольких местах сразу. Тут я, верно, ненадолго пришёл в себя перед тем, как заснуть. Потому что слышу: «Варь, мы парня с тобой чай не угробили? Мне боязно. Ты, Варь, давай, погляди-тко, он дышит аль нет?» Больше ничего не запомнил.

Ну а утром я проснулся от того, что дядька меня осторожно, но решительно растолкал. Всё тело моё болело, кости ломило. Я скосил глаза туда-сюда, и увидел припухшие красные точки на теле, которые чесались. Оказалось потом, что они на меня сажали пчел. Потом узнал -так лечат радикулит.

Я с трудом смог слегка пошевелиться. Но что-то изменилось. Странное дело, впервые с того чёрного дня, когда я узнал о нашей беде, я почувствовал голод и попросил есть. С того времени я пошёл на поправку. А несколько дней спустя мой дядя Федя сложил наши убогие вещички в один чемодан, перетянул его солдатским ремнём и погрузил меня вместе с чемоданом на подводу. Колхозный конюх Остап доставил нас на полустанок, где скорый стоял минуты три. Двери нашего вагона не открыли, мы сели в хвосте. Остап покидал в тамбур наше имущество. Пришлось тащить через весь состав на горбу трёхлитровые банки с вишнёвым вареньем, яблоки, абрикосы, орехи, словом, деревенские подарки московскому фронтовому другу, до своего второго плацкартного вагона.

Что Вам сказать, Пётр Андреевич? Дядя Федя, одноногий инвалид, да будет земля ему пухом, впихнул меня в Медицинский, да ещё и коленкой под зад поддал. Единственный свой экзамен я сдал на отлично. А ему памятью тёти Насти поклялся, что выучусь. Не буду балбесничать. Лениться и бражничать с ребятами тоже. «Иначе, – он так сказал, – тебе на эти три могилы путь заказан!»

Про могилы я тоже должен объяснить. Мы с помощью того же свояка место на кладбище в Киеве получили