Серебряная куница с крыльями филина - Ан Ци
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну, жили мы очень трудно. В каморке в общежитии поначалу, потом получили комнату. Но мы и раньше не жировали, так стало даже легче вдвоём. Вы знаете, это на первый взгляд не очевидно, однако проверено на опыте. Две нищенских зарплаты для двоих лучше, чем одна на одного. А вот между собой у нас было всё в порядке. Хотите – верьте, хотите – нет, но я её любил. Да нет, Вы, конечно, не поверите! На этом месте Пётр остановил говорившего рукой. Куприянов удивлённо замолк и уставился на него.
– Георгий Антонович, Вы сами сказали, что я внимательно слушал. Но я ещё и смотрел. Вы принесли множество фотографий, и два любовно сделанных альбома. Вы там свою девушку, а потом жену всё время фотографировали. И Вы с ней множество раз сфотографированы вдвоём. Я видел, как Вы на неё смотрели. Не в камеру, чтоб выглядеть поэффектнее, а на неё! Как Вы её обнимали, держали за руку, как ей улыбались! Поэтому я давно уж поверил, что Вы Эрну действительно любили. Но это, видите ли, не всегда связано с женитьбой. Ну, хорошо, а теперь… Скажите мне, наконец, что дальше произошло? Ведь что-то, несомненно, случилось?
– Случилось, это Вы правы. Придётся рассказать. Я своим поведением тогдашним нисколько не горжусь. Но я человек последовательный. И доведу дело до конца. Пусть нелегко разоблачаться, нет спору. Вы вряд ли поймёте мои мотивы. Да и не захотите понять. Мне ясно, как я выгляжу в Ваших глазах. И потом… Вы делаете свою работу. На нас же на «фигурантов», так, кажется? Да, на нас Вам, вполне возможно, начхать!
На его лице появилось суровое, замкнутое выражение. И Синица забеспокоился. Если он сейчас потеряет контакт с Куприяновым, что стоит тому просто оборвать разговор? В конце концов, этот человек вовсе не обязан ворошить для него свои тяжёлые воспоминания.
– Постойте, Георгий Антонович! Вы не правы. Мне вовсе не всё равно. Однако, я должен сохранять нейтралитет, и я стараюсь. Не забудьте, я вижу Вас впервые. И прекрасно понимаю, что жизнь редко бывает чёрно-белой и однозначной. А сейчас, давайте я поработаю «адвокатом дьявола». И вот, пожалуйста, для начала.
Вы решили честно поговорить с Пашей. Перед Эрной повиниться. Ко мне – незнакомому усатому зелёному москалю – Вы, зрелый преуспевающий киевлянин, пришли и предложили помочь. Могли же, с вашими-то деньгами, попробовать всех купить! Возьмём Эрну с Пашей – не бедствуют, но и не процветают. Я частник проклятый и наёмная рабочая сила. Скорей всего продаюсь. Ну что, не так?
– Силён, господин Синица, спасибо, не ожидал! – усмехнулся Куприянов. – Ну что ж, молодец, хвалю. Только насчёт «усатого москаля» Вы зря. Я в эти «национальные» игры никогда не играл.
Ну хорошо, слушайте. Я начну издалека. Я сам, правда, киевлянин. Там родился. Но, знаете, Пётр Андреевич, я и не Куприянов вовсе. Я Хованский. Вернее, должен был быть Хованским. Моих родителей взяли, когда я совсем крохой был. Я родился после войны. Я старше Эрны на два года. Моему брату тогда было лет восемь или девять. Я точно даже не знаю.
Отец был кадровый офицер, артиллерист. А мама – агроном. Она розами занималась. Не теми, которыми все любуются – алыми, белыми и чайными. Эти почти не пахнут. А мелкими пахучими невзрачными розочками. Из них розовое масло добывают. Это всё мне тётя Настя рассказывала. Больше я почти ничего не знаю.
Он замолчал. С его красивого лица сошла суровость. Оно затуманилось и стало печальным. И Пётр не решился его поторопить.
– После войны, – начал немного погодя снова Куприянов, – снова накатила волна посадок. Отца взяли и сразу после ареста расстреляли. Маму через полгода ночью увезли, старшего брата отправили этапом в Караганду. Он умер от дизентерии в пути. Мама моя прожила в лагере два года, и её добила дистрофия.
У нас была домработница тётя Настя. Она растила моего брата, а потом и меня. Когда отца посадили, она меня отвезла к родственникам в деревню. Настя маму уговорила. Сказала, что там маленькому ребёнку здоровей и спокойней. А им надо об отце хлопотать да передачи носить. Забот и без меня хватает. Вот выяснится недоразумение, тогда меня домой заберут!
Как эти «недоразумения» выяснялись, известно. А Настя после маминого ареста взяла по-быстрому узелок и дёру. В деревне она рассказала: жила, мол, по-хорошему у хозяев пока главу семьи не перевели вместе с военчастью в другое место. И так-то далеко перевели – за Урал! Куда ж ей, беспаспортной, в такую даль?
Дело было самое обычное, офицеры часто переезжали. Никто вопросов лишних не задавал. Меня тоже не хватились. Кому нужен малыш – сирота?
Тётя Настя была женщиной одинокой. Своей семьи и детей у неё не было никогда. Зато был брат-инвалид, вернувшийся с войны без ноги. Он был человек неглупый и умелый. Его выбрали председателем колхоза, и он начал хозяйствовать помаленьку. Настя с братом сплели легенду о дальней родственнице, молодой девке-ткачихе, нагулявшей в Киеве от кого-то ребёнка. С абортами после войны стало строго. Нравственность начали блюсти, только пух и перья летели. Ну и, де, куда теперь девке-комсомолке с младенцем? А Насте-бобылке, стало быть, веселее с мальцом!
Словом, вырастила она меня. Свою фамилию дала. Всем делилась. Попадало мне тоже по первое число. Рука у Насти была тяжёлая. Но всегда за дело. После порки реветь не полагалось. Зато, раз наказав, она потом никогда не зудела. А как подрос, начала мне о моей семье рассказывать помаленьку.
Вот тут я должен остановиться, что б было хоть немного понятно. Они, тётя Настя и дядя Федя-председатель, меня не просто вырастили, но вышколили. Я должен был быть всегда и во всём лучше всех. Не ныть, не жаловаться, обидят – давать отпор. И никому, Вы слышите, никому и никогда не рассказывать о себе. Возможно, так воспитывают сектантов. Или каких-нибудь первых христиан, или наоборот, иудеев среди иноверцев, магометан – среди христиан.
Не знаю, на кого я стал похож. На сжатую пружину? Свернувшегося ежа? Но всем своим незащищённым маленьким сердечком, всей кожей ощущал я их чудовищный страх. Поскольку страх
