...И вся жизнь - Павел Гельбак

И на это комсомольское собрание я шел, как на очередное мероприятие, которое, возможно, послужит одним из примеров для будущей статьи. И началось оно так, как начинались десятки других. За учительским столом уселись комсорг, директриса, классная. Единогласно приняли повестку дня: о недостойном поведении трех комсомольцев десятого класса.

Суть дела гладко, словно выученный наизусть урок, доложила комсорг. Ребята шли в тир. Им предстояло участвовать в соревнованиях по стрельбе. Военрук выдал им пневматические винтовки. По дороге один из десятиклассников, не зная, что винтовка заряжена (так он говорит), нечаянно нажал на спуск, пулька попала в ногу проходившей мимо девушки. К счастью, пулька скользнула, лишь поцарапав кожу да порвав чулок. Девушка потребовала от неудачливого стрелка новые чулки. Парень что-то мямлил в свое оправдание и выворачивал пустые карманы. Виновника происшествия направили в отделение милиции. В это время подоспели его попутчики, которые в момент происшествия пили воду у автомата. Они стали упрашивать милиционера и пострадавшую отпустить их товарища. Так они втроем и оказались в милиции, фамилии их попали в протокол.

Свою речь комсорг закончила призывом примерно наказать хулиганов.

С задней парты поднялся высокий смуглый парень и попросил объяснить, в чем выразилось хулиганство двух десятиклассников, которые пили воду и даже не слышали злополучного выстрела. Вместо комсорга отвечала директриса. Ответ ее был неожиданным:

— Ты, Гринберг (это высокий парень, задавший вопрос), известный демагог, твое ехидство ясно как стеклышко. Но знай, номер твой не пройдет. Никакими хитрыми вопросами тебе не удастся выручить своих дружков-хулиганов. Эка важность, что их не была рядом в момент выстрела, но каждый из них мог выстрелить. Наконец, когда они узнали о происшествии, то осудили хулиганский поступок товарища? Нет! Наоборот, пытались выгородить перед представителем власти. Тем самым они проявили беспринципность и, если хотите, трусость.

— В чем же трусость? — спросил у директрисы все тот же черноволосый парень.

— А как ты считаешь? Они же побоялись хулигану сказать в лицо, что он хулиган.

— Они его не считали хулиганом. И я тоже не считаю!

— Перестань заниматься демагогией, Гринберг, — погрозила пальцем директриса. — Я хочу, чтобы комсомольцы знали, что после комсомольского собрания соберется еще педагогический совет. Можете быть уверены, что мы там демагогических заявлений слушать не станем. Если у вас не хватит принципиальности, то мы вынуждены будем принять строгие меры. Итак, если вы примете либеральное решение, то мы, можете не сомневаться, всей «святой троице» не выдадим аттестатов, попросту не допустим к экзаменам.

Угроза директрисы, как видно, произвела впечатление. Напрасно комсорг взывала к совести собравшихся — желающих выступить не нашлось. Предоставили слово «виновникам торжества». Все трое довольна бойко осудили «свой недостойный поступок» и попросили, чтобы им лучше вынесли комсомольское взыскание, чем обсуждали на педагогическом совете.

— Хорошо, подумаем, — пообещала директриса. И, указав на меня пальцем, сказала: — У нас на собрании присутствует специальный корреспондент областной газеты, попросим его пощадить честь нашей школы и не расписывать художества этих «героев», которые, безусловно, подвели всех нас. Мы сами накажем их по заслугам. Главного виновника исключим из комсомола. Остальным запишем по «строгачу».

Снова вскочил с места чернявый парень.

— Не буду голосовать за такое предложение — хоть тысячу раз меня обзывайте демагогом. Ну, стрелку, наконец, за неосторожное обращение с винтовкой можно объявить выговор. А других не знаю, за что наказывать. Таково мое предложение.

В зале зашумели. Комсорг постучала карандашом по стакану:

— Ребята, Таисия Викторовна ясно же сказала, что надо исключить из комсомола. Так как же мы можем решить иначе. Кто нам позволит?

— Как это, кто позволит? — поднялся с парты сосед Гринберга. — На комсомольском собрании хозяева комсомольцы. Какое мы примем решение, такое и будет.

— Это ясно, — махнула рукой директриса, — вы хозяева, так будьте разумны, а не идите на поводу у демагога.

Гринберг снова не утерпел. Он сказал, что все равно не снимет своего предложения. Еще он просит, пусть Таисия Викторовна объяснит, почему она его все время обзывает демагогом. Ведь он не может ей ответить тем же.

Претензии Гринберга, как видно, показались ребятам чрезмерными, они засмеялись. Улыбнулась и директриса:

— Обсуждать ничего не надо и объяснять тоже. Ты сам все объяснил. Все слышали!

— Будем голосовать, — предложила комсорг, — есть два предложения.

Слово попросил один из «виновников».

— Объявите, пожалуйста, нам всем по выговору, и дело с концом. А то на педсовете, кто его знает, как решат! Ребята, не надо спорить.

За это предложение все проголосовали дружно. Воздержался один Гринберг.

Это не типичное собрание, даже несколько шаржированное, может послужить поводом для статьи о школьном комсомоле. Вот об этом я и буду писать. Посмотрю, как обстоят дела в других школах, поговорю с товарищами из райкома комсомола. Сосед Гринберга прав — хозяевами комсомольского собрания в школе, как и на заводе, в колхозе должны быть сами комсомольцы. Надо их освободить от ненужной опеки учителей. Неужели ребятам нельзя доверить решение дел, подобных сегодняшнему? Допускаю мысль, что директриса «не типична», возможно, даже глуповата, но ведь там были и другие педагоги-коммунисты. Почему они сидели, словно в рот воды набравши? Не хотели портить отношения или считали непедагогичным выступать против ее предложения на комсомольском собрании? А разве прививать ребятам рабство мысли педагогично? Кого могло воспитать такое собрание? Почему его воспитательная роль с такой легкостью была подменена административной? А в итоге комсомольцы даже не попытались разобраться в поступках своих товарищей, определить долю ответственности каждого, а ведь вместе они учились десять лет.

Все эти «почему» приводят к грустному выводу. Роль комсомольской организации в этой школе, а возможно, и в ряде других, принижена, организация стала придатком педсовета, а то и просто подголоском директора. Рассказывают, что даже своих руководителей комсомольцы не сами избирают, а их «рекомендуют», фактически же назначает директор. И часто такие «вожаки» у ребят не пользуются уважением, их считают «подлизами».

Никогда раньше я не предъявлял подобных претензий к школе. Всегда она мне казалась организмом настолько устоявшимся, что он не подлежит обсуждению, а порядки, в ней царящие, такими же бесспорными, как таблица умножения.

Эх, если бы так же легко было писать статью, как заполнять страницы дневника.

6 февраля

Вот и истекает срок моей командировки. Не зря прошло время. Впервые я почувствовал подлинную самостоятельность. Искал, сомневался, находил и опровергал себя.

Уезжаю. Фактами полон блокнот. Боюсь, что подбирал их тенденциозно, чтобы подкрепить свои выводы, а не для того, чтобы найти истину.

Разговорился с одним десятиклассником. Ему восемнадцатый год, классная потребовала, чтобы завтра он пришел в школу с родителями. Почему? Разговаривал на уроке. Какая нелепость. Неужели педагог не понимает, что за свои поступки взрослый человек должен отвечать сам, как любой другой гражданин, имеющий паспорт. Но учительница спешит переложить ответственность за поведение взрослого сына на плечи родителей. А ведь после окончания школы, через несколько месяцев, парень пойдет служить в армию. Командиры не будут взывать о помощи к родителям…

9 февраля

Все-таки я порядочная свинья. У Жени горе. Мать в тяжелом состоянии. В эти дни Жене особенно важна была поддержка друга, а я даже ей не позвонил. Честно говоря, я о ней почти и не вспоминал.

11 февраля

Оказывается, я кое-что умею, статью о школе написал буквально в один присест. Это, пожалуй, самая большая статья, какую мне приходилось когда-либо писать. Писал и не чувствовал времени. Значит, дело в том, что внутренне был готов к написанию статьи, что сам волновался, когда писал, и не думал о том, как к моему материалу отнесутся заведующий отделом или работники секретариата. Писал я статью, как писалось, ну вроде, как пишу дневник. Когда нес на машинку рукопись, — боялся, что все придется заново переписать и машинистки станут ворчать, скажут, что если бы мою стряпню посмотрел опытный журналист, то ее можно было бы выбросить в корзину без перепечатки.

Когда же прочитал напечатанное, то появилось странное ощущение, будто это не я писал, а кто-то другой, более знающий и толковый изложил мысли, лишь огрызки которых валялись у меня в голове. Юра Новак прочитал и довольно хмыкнул: