Князь механический - Владимир Ропшинов

Николай слушал Олега Константиновича как зачарованный. Воистину, князь – святой, посланный ему Богом: это были те слова, которые он мечтал слышать, которых ждало его сердце. Но вместо них уши слышали все время: Дума, 17 октября[43], ответственные министерства, автономия Польши и Финляндии, и, чем дальше – тем больше, громче, настойчивее, наглее… Последним, кто мог говорить так, как князь Олег, был учитель государя, Константин Петрович Победоносцев. Но он умер почти 20 лет назад.

Когда князь закончил свою речь, хотя на словах весьма пронзительную, но сказанную им без особых эмоций – по крайней мере по меркам нынешнего двора, – Николай подошел и обнял его за плечи. На глазах царя блестели слезы. Он поцеловал князя в лоб.

– Ступайте, Олег Константинович, ступайте, – сказал он, – я знал, что вы принесете спасение мне и всей России. Богу было угодно выбрать вас для этой миссии. Ступайте к рабочим и скажите: государь, их царь, будет ждать их на Дворцовой площади 9 января, в 12 часов.

– Я постараюсь убедить их предводителя, – поклонился князь Олег, – если он согласится, я дам вам знать.

– Он согласится, согласится, я верю, – прошептал Николай, – ступайте же, найдите его, убедите. Времени мало.

Князь поклонился и, повернувшись, вышел. Государь перекрестил его и что-то прошептал. Золотая георгиевская шашка стукнулась латунным навершием ножен о дверь.

По дороге Олега Константиновича догнал митрополит Питирим. Он всегда старался двигаться чинно и в соответствии со своим высоким саном, но, если было нужно – ходил торопливой семенящей и очень смешной походкой человека, который куда-то спешит, но не умеет быстро ходить.

Вот и теперь он, не надеясь догнать князя, окликнул его и, когда тот остановился, приблизился уже своим спокойным митрополичьим шагом. В руках Питирим держал длинный, в полтора аршина, и тонкий футляр.

– Вам его величество послали со словами признательности и благодарности, – сказал митрополит, протягивая футляр.

Олег Константинович недоуменно взял подарок и открыл футляр. Внутри на красной бархатной подкладке лежала трость с серебряным набалдашником в виде извивающейся кобры.

– Государь велел поднести это мне? – еще больше удивился князь. – А почему же он сам не подарил?

– Ах, вы же знаете государя, – всплеснул тонкими ладошками митрополит, – вероятно, он был так взволнован вашим разговором, что запамятовал. А может быть, смутился – он ведь столь чувствителен.

– Что ж, – довольно небрежно сказал князь Олег, до некоторой степени задетый такой формой поднесения подарка, – передайте государю мою признательность.

– Всенепременно, – сказал митрополит, благословляя князя.

Олегу Константиновичу не очень хотелось ждать остальных чиновников, чтобы ехать с ними обратно в Петроград царским поездом. Он предпочел бы прогуляться до Царскосельского вокзала и вернуться в город на обычном, а сразу с перрона идти к Наде. Но, вспомнив предостережение Бурцева, решил не рисковать и, вздохнув, велел шоферу ехать к царскому павильону, где уже сидел, изучая бумаги, министр внутренних дел Щегловитов. К Наде он пойдет вечером 9 января, когда все закончится.

После Олега Константиновича в царский павильон один за другим стали входить отчитавшиеся перед государем министры – вероятно, разговор с князем так взволновал Николая, что все последующие доклады он постарался кончить как можно скорее. Министры, не решившие насущных вопросов, были явно недовольны и косо посматривали на князя, подозревая в нем причину своих неприятностей.

Павильон, который правильнее было бы назвать вокзалом, был построен в псевдорусском стиле[44], вошедшем в моду при дворе во времена празднования 300-летия дома Романовых. Внутри – там, где в обычном вокзале стояли бы скамейки зала ожидания, – были расставлены мягкие кресла, уютно горел газовый камин, а механическая балерина, пока хватало завода пружины, танцевала на каминной полке замысловатые па. Ее главная прелесть была в том, что в прыжках она отрывалась от подставки, в которой был механизм, – это, как предполагал князь, происходило за счет системы магнитов. Официант из буфета разносил напитки, и князь попросил себе глинтвейна. К глинтвейну в холодную погоду пристрастились все, воевавшие в Германскую войну, и по нему всегда можно было безошибочно отличить офицера-фронтовика. На улице, под снегом и ветром, совершенно ненужные, мерзли у дверей в карауле солдаты Собственного ЕИВ железнодорожного полка, сжимая в околевших, хоть и одетых в варежки, руках винтовки Федорова.

Последним в павильоне появился министр двора барон Фредерикс – он буквально вбежал и, отряхнув от снега свои пышные, топорщащиеся в разные стороны усы, устремился прямо к князю Олегу. Опустившись в соседнее с ним кресло, Фредерикс заказал себе кофе, хотя было уже около одиннадцати.

– Ах, позвольте, Олег Константинович, это вам государь изволил пожаловать? – сказал барон, глядя на футляр.

– Да, извольте, – не понимая ажиотажа вокруг трости, сказал князь, протягивая барону футляр.

Тот взял трость в руки, принялся ее расхваливать, восторгаясь изяществом линий изогнувшейся кобры и тем, как удобно трость лежит в руке. Он даже решил опробовать ее и, зачем-то отставив трость на шаг в сторону, оперся на нее, навалившись всем своим весом. Трость, конечно же, треснула, и Фредерикс чудом не упал сам.

– Вот, извольте, сломал, – забормотал он, выхватывая из рук опешившего князя футляр, – простите, Олег Константинович, простите великодушно! Сам сломал, сам починю, ей-богу! Ах ты, грех-то какой! Царский подарок испортил, криворукий. Завтра же, завтра же, Олег Константинович, пришлю вам в исправленном виде!

С этими словами барон, накинув шубу, выскочил из вокзала, провожаемый недоуменными взглядами не только самого князя, но и всех присутствовавших министров.

Доехав до дворца, он тут же доложился обо всем Питириму, который засеменил в кабинет к Николаю.

– Все исполнено, ваше величество, – сказал митрополит, – барон трость забрал.

– Хорошо, – сказал Николай, сам удивляясь тому переходящему в ненависть раздражению, которое было в его голосе, – но если вы, владыко, и впредь будете позволять себе такие вещи без моего приказу…

– Так ведь был приказ, – развел руками митрополит.

– Был. А теперь нет! – отрезал государь.

– Конечно, ваше величество, конечно. Виноват и вины своей с себя не снимаю, – забормотал, пятясь к выходу, Питирим.

XXX

Когда все доклады закончились и поезд увез докучливых министров обратно в холодный каменный Петроград, где им бы провалиться в топкое под ним болото – но они ведь не провалятся и будут докучать дальше, – государь тяжело выдохнул. Расправил плечи, распрямил затекшую спину, с разбега запрыгнул на турник и дюжину раз подтянулся.

Через маленькую дверь он вышел в коридор, который вел на половину Александры Федоровны, но света из-под двери ее спальни не было. Императрица, видимо, спала. Николай не стал будить жену, перекрестил дверь ее спальни и вернулся в кабинет. На каминной полке лежала потрепанная, в мягкой белой обложке книжка. Журнал «Былое», в котором Бурцев писал историю революционного движения в России. № 1, 1906 год. Какая-то Гуревич рассказывала о событиях 9 января. Журнал притащил Питирим, невзначай оставив его в кабинете. Государь перечитывал эти воспоминания уже, наверное, раз двадцать. Он открыл их на случайной странице.

7 и 8 января Гапон лично объехал все отделы Общества русских фабрично-заводских рабочих. Он говорил с возрастающим возбуждением и страстью, все более и более поднимая настроение толпы. Он надорвал себе голос, еле держался на ногах, но продолжал ездить и говорить до последнего часа – до позднего вечера 8 января. Он уезжал, на смену ему выступали руководители отделов, ораторы из рабочих. К отделам приливали новые и новые толпы. Вечером, при свете уходящих вдаль тускло мерцающих фонарей, виднелось у помещения отделов море человеческих голов. Иногда какой-нибудь вопрос, связанный с петицией рабочих к царю, которую они должны были нести завтра, и обсуждавшийся в зале отдела, выносился на улицу. Ораторы взбирались на импровизированную трибуну вроде опрокинутой бочки и обращались к толпе. В некоторых отделах петиция читалась народу из открытого окна собрания, и народ слушал ее благоговейно, «как в церкви». Многие, несмотря на мороз, стояли без шапок. Недостаточно понятные места петиции вновь и вновь толковались, каждый отдельный пункт ее вновь и вновь ставился на баллотировку. Толпа выражала свое сочувствие криками и далеко уносящимся гулом голосов. Иногда она повторяла, в знак сочувствия, последние слова оратора, подхватывала их, как хор подхватывает запевалу… «Все недоразумения между фабрикантами и рабочими должны решать представители от фабрикантов и от рабочих поровну», – говорит оратор, и толпа откликается: «Поровну, поровну». «Что так жить, не лучше ли нам сойти в могилу?» – заканчивает свою речь оратор, и толпа отвечает ему: «Лучше в могилу, в могилу…» «Когда чтение петиции было закончено, – пишет один очевидец с Васильевского острова, – председатель задал рабочим вопрос: „А что, товарищи, если государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции – чем мы ответим на это?“ Тогда точно из одной груди вырвался могучий, потрясающий крик: „Нет тогда у нас царя!..“ И как эхо повторилось со всех концов: „Нет царя… Нет царя…“ В этот момент послышались возгласы: „Долой самодержавие!“ Толпа не поддержала их».