Князь механический - Владимир Ропшинов

– Мои родители из остзейских немцев, – сказал Колдевей, – поэтому русский для меня является как бы родным. Извините, с моей стороны невежливо было скрывать, что я вас понимаю, но сначала я не вполне доверял вам, а потом было уже поздно.

Бурцев удивленно посмотрел на Алексеева и Романова, поражаясь тому, как они оказались столь беспечны, что не проверили биографию своего гостя.

– Что ж, любезный Роберт… а как вас по отчеству, уж если мы говорим по-русски… – начал генерал Алексеев.

– Христофорович, – подсказал Колдевей.

– Роберт Христофорович, у вас, кажется, есть свое мнение относительно истории, описанной Олегом Константиновичем?

– Есть. Когда во время войны во Франции мы установили пушку, Трубу кайзера Вильгельма, и начали наши испытания с машиной – о чем вам, как я слышал, рассказывал Олег Константинович, наш штаб мы замаскировали под госпиталь. Мы думали, что так проще будет, не вызывая подозрений, привозить и увозить мертвые тела для опытов. И как-то ночью мы были разбужены выстрелами: стреляла наша охрана, не пуская прорывавшуюся на двор телегу французского крестьянина. Мы выскочили. В телеге лежали обгоревшие люди. В основном уже мертвые, но некоторые еще стонали. Я плохо говорю по-французски, но крестьянин объяснял, что он – из деревни Баль де Хамон, ночью в деревне был страшный пожар, и вот, он привез тех, кто еще жив, в наш госпиталь. Он, конечно, понимает, что мы – немцы и можем отказаться лечить французов, но он взывает к нашему милосердию. Никого лечить мы, конечно, не могли. Мы бы отправили его в настоящий госпиталь, но было поздно. Последний живой человек – маленькая девочка – умерла на наших руках. Мы пообещали крестьянину, что похороним этих людей, и он ушел, оставив нам телегу. Меня, как вы понимаете, заинтересовало название деревни. Наутро я отправил переводчика к местным жителям – так вот, ни один из них о месте под названием Баль де Хамон никогда не слышал. Я исследовал карту всей провинции – не было ни деревни, ни города с таким названием. Я уверен, если вы будете справляться у себя в магистрате, вам скажут, что никто никогда у такого завода ничего не покупал.

– Но ведь машины общества «Ваал Хаммон» существуют, они материальны, – возразил Романов.

– Так и обгоревшие люди, которых мы похоронили на следующий день, тоже были вполне материальны.

– И что все это, по-вашему, значит? – спросил Алексеев.

– Это значит, что не мы используем древнего Мардука, а Мардук использует нас. Мы разбудили это божество, и теперь оно само себе устраивает жертвоприношения.

– Но, если я правильно помню, – сказал генерал Алексеев, – Ваал Хаммону поклонялись и приносили в жертву детей в Карфагене. А Мардук – это Вавилон, другое время и другое место.

– Вы правильно помните, – кивнул Колдевей, – Ваал, или Баал, почитался у шумер, потом его культ процветал в Вавилонии, оттуда перешел в Финикию, а потом финикийцы разнесли его по всему Средиземноморью, в частности – в основанную ими колонию Карфаген. Баал – это название бога в семитских языках. Мардук – это Баал. Его почитание видоизменялось, но не угасало. Ваши генералы, забравшие раскопанную нами машину, вероятно, преуспели, пойдя по нашим стопам. Они вслед за нами попытались использовать силу вавилонского бога, чтобы управлять мертвыми.

Но ни мы, ни вы не поняли одного. Это обман, ловушка. Сама по себе машина не управляет никакими мертвыми телами и не может ими управлять. Она просто возносит молитвы Мардуку и тем вызывает его к жизни. Его жрецы умышленно оставили рядом с машиной клинописные таблички, чтобы прельстить нас возможностью создавать людей и управлять ими, – а на самом деле единственное, что мы делаем, это молимся Мардуку. Который, чтобы мы не прекращали укреплять его силы, своею волей заставляет мертвецов повиноваться нашим приказам. Мы думаем, что уподобились богам. На самом деле мы – игрушки в руках бога. Каждый день Мардук становится сильнее. И уже сам назначает себе жертвоприношения.

XXXIV

Не богом с заплетенной в косички бородой – дымом заводских кирпичных труб и гулом механизмов явился Мардук в Петроград. Вращались барабаны молитвенной машины, питая его силы, и стучали паровые машины Путиловского завода, и покрытые заклепками, как жабы бородавками, росли в его эллингах будущие цеппелины, и окруженный внушенным ему страхом в своих царскосельских покоях метался император Николай, пытаясь откупиться от страха ассигнованиями на постройку цеппелинов. Но ассигнований не хватало, и страх тонкими ручейками наполнял Александровский дворец, проникая под двери, неплотно закрытые Питиримом. И в ответ на этот страх еще сильнее стучали паровые машины, еще больше людей, выходя из лаборатории А-237, вставали за штурвалы цеппелинов, еще больше забирали они газа из промерзших петроградских домов, и еще больше детей поглощали в темных сырых подвалах машины несуществующего французского общества «Ваал Хаммон».

XXXV

За столом повисла тишина.

– Ну хорошо, допустим, – подал наконец голос генерал Алексеев, – все именно так, как вы говорите. В конце концов, если у нас вещие старцы царевичей исцеляют, то почему бы не прийти и вавилонским богам? Но как и от кого цеппелины получили приказ убить Пуришкевича?

– Полицейские цеппелины, Михаил Васильевич, как вы знаете, переданы Главному артиллерийскому управлению, – сказал Бурцев, – когда покойнику Рачковскому донесли об этом, он был, как говорят, в бешенстве. Маниковский заменил экипажи на своих людей. Охранка подняла на них досье, и выяснилось, что все они недавно погибли на фронте. Вы понимаете?..

– Так как все же они узнали про Пуришкевича? – спросил генерал.

– Благодаря фобографам, специальным аппаратам, которые улавливают на расстоянии запах человеческого страха и ненависти, возникающие у любого, кто задумывает убийство. Их делают из собачьих рецепторов в лабораториях Новой Голландии и устанавливают на всех цеппелинах. Именно поэтому воздушное патрулирование так эффективно. У Пуришкевича были страх и ненависть к башне. И башня его убила.

– Да, я что-то слышал о таком изобретении, – согласился генерал.

– А где же наша Парижская пушка, через которую машина посылает свои молитвы Мардуку? – вспомнил вдруг Романов.

– Полагаю, что прямо за окном, – сказал Колдевей, указав рукой туда, где за бронеставнями и стеклом, за ветром, дворцом и льдом поднималась вверх гиперболоидная башня.

XXXVI

«Ночь была лунная, тихая, жутко-тревожная. Многие обратили внимание еще вечером на огромную кроваво-красную луну над горизонтом. Мы спрашивали потом рабочих, участников движения, и мужчин, и женщин: „Что делалось в эту ночь в ваших семьях?..“ Нам отвечали: „Спали немного. Ждали утра… Кто верует, молился“».

Своими тонкими пальцами император Николай перелистывал страницы дешевой бумаги „Былого“. Так уютно сидеть у теплого камина, вытянув к нему ноги и периодически отрывая глаза от книжки, смотреть в окно, за которым мороз и в лучах прожекторов летит нескончаемый поток снежинок. И можно было бы пойти к Аликс, сесть рядом с ней, обняв ее за худые плечи, и читать вслух по-французски лежавшую у нее на коленях книгу.

Но он не мог оторваться.

Шествие должно было открыться из всех одиннадцати отделов, не исключая и Колпинского, с таким расчетом, чтобы к 2 часами дня все собрались на «царской площади», как говорится в некоторых записях.

На Шлиссельбургском тракте ободряли друг друга сообщениями, что один рабочий из вожаков, посетивший вечером своего родственника-жандарма, был встречен и другими жандармами с распростертыми объятиями: „Жандармы все знают и не будут мешать“. Хотели сначала в первый ряд поставить детей – ибо шли к царю, действительно, как говорится в петиции, со своими женами, детьми и стариками-родителями. Говорили, что если бы солдат и послали, то они не будут стрелять: „Мы возьмем их за плечи, мы скажем: «Братцы, что вы! Да разве можно в своих?“» И, однако, одного из разведчиков попросили поехать за перевязочными средствами, а когда, после напутственной речи председателя отдела, двинулись в путь, в первые ряды поставили самых сильных и смелых, которые двинулись, ведя за собою многочисленную толпу сомкнутым строем, крепко взявшись под руки.

Что происходило в то утро в отделе на Васильевском острове, записано полностью, с необычайной простотой и, как показала проверка, с великою правдивостью – одной интеллигентной девушкой. Мы приводим здесь этот документ почти целиком:

«В воскресенье утром, в 10-м часу, я отправилась на 4-ю линию В. О. На улицах еще было тихо. На одном углу стояла кучка дворников или сыщиков, которые, когда я проходила, со смехом сказали: «Ну их сегодня перебьют…» Толпа все прибывала. К 10 ч. двери собрания были открыты, и мы вошли. На эстраде появился пожилой рабочий и обратился к толпе: «Товарищи! Вы знаете, зачем мы идем. Мы идем к царю за правдой. Невмоготу нам стало жить. Помните ли вы Минина, который обратился к народу, чтобы спасти Русь? Но от кого? От поляков. Теперь мы должны спасти Русь от чиновников, под гнетом которых мы страдаем. Из нас выжимают пот и кровь. Вам ли описывать нашу жизнь рабочую! Мы живем в одной комнате по 10 семей, также и холостые. Так ли я говорю?»«Верно! Верно!» – раздалось со всех сторон…«И вот, товарищи, мы идем к царю. Если он нам царь, если он любит народ свой, он должен нас выслушать. Мы послали ему через министра письмо, в котором просили выйти к нам в 2 ч. дня на Дворцовую площадь. Мы представим ему петицию, в которой выражены все наши требования, известные вам. Не может быть, чтобы он нас не принял. Мы идем к нему с открытой душой. Мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. Он должен нас выслушать, он это сделает. Товарищи! Так идем же все к царю. Я первый пойду, в первых рядах, и, когда мы падем, вторые ряды за нами. Но не может быть, чтобы он велел в нас стрелять…» Затем на трибуну стала женщина, по виду интеллигентная, уже немолодая. Она обратилась к женщинам с речью: «Матери и жены! Не отговаривайте ваших мужей и братьев идти за правое дело. Идите вместе с ними. Если на нас нападут или будут стрелять, не кричите, не визжите, явитесь сестрами милосердия. Вот вам перевязки с красным крестом. Обвяжите эту повязку кругом рукава, но только тогда, не раньше, когда в нас начнут стрелять». «Идем! Идем!» – раздалось вокруг меня, где стояли несколько девушек и несколько пожилых женщин. «Все должны идти. Дайте кресты», – потянулись со всех сторон женские руки. А девушка, стоявшая подле меня, обратилась к подруге в сильном возбуждении, говоря: «Пойди, скажи маме, я пойду. Все равно, убьют так убьют. Что же это! Одних будут убивать, другие воспользуются – это нехорошо. Все, все должны идти». И опять, в сильном возбуждении, стала просить красный крест, так как на ее долю не хватило. Одна старуха с заплаканными глазами сказала: «Я только сбегаю домой, посмотрю, что там делается. Я приду. Я еще успею». И действительно, я ее потом видела в толпе, направляющейся к Дворцовой площади. Вся толпа благоговейно, с напряженной думой в глазах, стройно, одним хором, пропела молитву, истово крестясь. Один старик и многие женщины плакали…»