Князь механический - Владимир Ропшинов

– А никак, потому что нету агнцев с чистыми душами. Всякий, кто в мире жил, за что-то в нем зацепиться успел. Кто за жену, кто за детей, у кого никого не было – так хоть за гребень, который на ярмарке выиграл. Держит он у себя в чемодане гребень, смотрит на него и вспоминает: как солнце в тот день на ярмарке светило, как народ веселый болтался, как в балагане медведь на задних лапах ходил. И не оторваться ему от этого гребня никогда. Думаешь, люди, которые к тебе приходят, от несчастной жизни уйти хотят?

– А от чего же?

– Каждый человек в жизни утешения ищет. С того самого момента, как от материнской груди его отнимут. И машинами они хотят стать, потому что думают, что в этом будет их утешение.

– Врешь ты все, – ответил инвалид.

– Я к тебе вот с чем пришел, – сказал князь, – послезавтра, 9 января, царь в Зимнем дворце ждет тебя со всем народом. Собирай людей и скажи им, что царь милость своему народу явить хочет – всех плачущих утешить и голодных накормить. Царь хочет отцом каждому страждущему стать. Собирай всех, кого можешь собрать, и веди на Дворцовую. И вот те, кто пойдет за тобой к царю, понесут ему свои горести и утешение от него примут, – те в машины не годятся. А если кто с тобой пойдет, не испугается, но кому у царя не в чем утешения просить – из тех машины и делай. Если такие будут, конечно.

– Хитро говоришь, – сказал инвалид, – а как же я узнаю, кому есть нужда в утешении, а кому – нет.

– Кто к тебе на следующий день придет, тому утешения не нужно.

– Так, а может, – усмехнулся ударник, – от царя им утешения не нужно, а от кого другого – нужно, и в машины они все равно не годятся?

Князь покачал головой:

– Царь – первейший отец всякому простому русскому человеку. Даже если сам человек разумом от царя отрекся – в сердце у него царь все равно живет. Когда сердце получит утешение от первейшего отца, разум вынужден будет ему подчиниться. А если сердце не дрогнет перед царем – значит, из него хорошая машина получится.

– А в твоем сердце есть царь? – спросил ударник.

– В моем? – переспросил князь. Ему, конечно, следовало соврать, но он не стал. То ли не захотел, то ли побоялся показаться неубедительным. – В моем – нет. В моем уже давно ничего нет. А раньше – был.

Ударник усмехнулся.

– Ну спасибо, князь, что не соврал. Я же знаю, что нет. Ни в твоем, ни в моем в сердце его нет, да и быть не может.

Олег Константинович внимательно посмотрел на ударника.

– Что, удивлен? Ха-ха! Так я ж твою фотографию видел, она у него на столе стояла. Да и он мне про тебя рассказывал. Он тебя сыном своим считал. Как и меня. Выходит, мы с тобой братья. Что, князь, не боишься родства со мной?

Семен встал из-за стола, Олег Константинович поднялся следом.

Стоя на залитом пивом и талым, с сапог, снегом грязном полу привокзального кабака, безродный инвалид и князь императорской крови обняли друг друга. Такое вполне могло бы быть на войне, но пол тогда был бы залит кровью, смешанной с пороховой гарью. А так, чтобы через три года после войны в центре Петрограда, – кто бы мог это представить?

– Как же ты живешь? – спросил инвалид.

– Я помню, как должен жить, – ответил князь, – меня в детстве научил отец.

– Счастливый ты, – вздохнул Семен, – а мне вот никто не говорил, как должно жить. И отца своего не помню. Поэтому живу как разумею… Ладно, ступай. Скажи своему царю: мы придем. Все придем. Разом отделим агнцев от козлищ. Так лучше, чем по одному в комнатку у чайной.

XXXII

Старые, облупившиеся дома Коломны с затянутыми одеялами окнами звали Романова. В этот вечер пятницы, накануне последнего дня перед воскресеньем, он захотел снова видеть Игната – рабочего, которого поднял пьяным на Покровской площади и который показал ему рабочее счастье. Даже не очень понимая, зачем, – не для того ведь, чтобы спросить, пойдет ли тот к царю.

Совсем забыв про угрожавших ему убийц, князь шел по Коломне, вдыхал летевший в лицо снег и плыл в этой воздушно-снежной взвеси, как рыба плывет в холодной и темной воде с пятнами мутного света от фонарей. Он перестал ощущать холод. Он всматривался в лица прохожих, выныривавших ему навстречу из этого снега, в окна и подворотни. Завтра будет последний день этого мира, а каким окажется первый день нового? Он смотрел по сторонам, пытаясь представить себе ответ. Но лица прохожих были завязаны платками и упрятаны в воротники по самые носы, а окна забиты тряпками.

С Канонерской улицы свернув на Английский, он вышел к Покровке. Шедший по Садовой паровик № 13 кругом объехал площадь, развернувшись, чтобы идти прочь отсюда, к Невскому, веселому Невскому, где в жарко натопленных лавках приказчики галантно обслуживали выпорхнувших из авто дам в дорогих шубах.

На площади, перед Покровским собором, Романов увидел небольшую толпу, человек 10–15, плотно закутанных в тряпки. Они медленно шли ему навстречу. Князь остановился. В этом мутном снежном воздухе, размывающем границы и поглощающем краски, и собор, и люди казались образами из книжной графики. Они медленно прошли перед ним, и первый в толпе вез за собой санки с привязанным к ним в полсажени длиной свертком. Все остальные шли следом, опустив свои замотанные шарфами лица в землю.

Романов скорее почувствовал, чем догадался, что перед ним – похоронная процессия, впереди которой идет Игнат. Сам не зная зачем, он пристроился следом – так, чтобы быть ее участником, но и одновременно не попадать на глаза всем остальным.

По Английскому дошли до Офицерской и свернули направо, к театру. Мимо горящего неоновыми огнями луна-парка, где из-за стены торчали магрибские минареты из гипса и фанерные горы с пещерами, протащили они свой сверток на санках. Мимо круглых башен Литовского замка, где в холодных камерах жались друг к другу, тщетно надеясь согреться, арестанты, мимо стоявшего напротив Мариинского театра, где давали «Жизнь за царя», прошли, согнувшись под ветром, и вдоль Крюковских казарм вышли к Николаевскому мосту. Паровик № 8, обдав шедших клубами дыма, пролетел мимо, и чьи-то глаза бессмысленно глянули на них из вагонов. Никто не потребовал от машиниста остановиться, чтобы снять шапку, поклониться и перекрестить лоб.

На мосту случилось то, чего Романов так опасался: один из шедших за санями остановился, оглянулся и заметил его. Князь резко повернулся и зашагал прочь, но человек догнал и схватил за руку.

– Олег Константинович, – услышал он знакомый высокий голос.

Пуришкевич со своими длинными огненно-рыжими космами, переходившими в бороду лопатой, был так комичен, что Романов, боясь рассмеяться, закусил губу.

– Олег Константинович, я нашел, нашел, – взвизгнул Пуришкевич, – ах, да что ж вы встали, пойдемте, пойдемте же, мы не должны их упустить.

И он поволок Романова вслед за санками с маленьким покойником.

– Кого? – не понял князь.

– Ах, боже мой, разве вы не помните, я вам рассказывал тогда, в кабаке: мужика посконного, который должен к государю из деревни прийти.

– И кто же это? – спросил Романов, стараясь придать своему голосу как можно более заинтересованное выражение.

– А в том-то и дело, что нет его! Мы с вами ошибались, когда думали его найти! Посконный мужик от сохи – это же XIX век, а мы живем в XX! В век машин, стали и воздушного флота. Когда я это осознал, истинный путь сразу открылся мне. Деревня ничего более не решает. Не деревня, а город должен прийти к государю!

– И что же вы думаете?

– Я все узнал. Я справлялся в городской управе. Вы знаете, что газ, который раньше в изобилии приходил в дома обывателей, теперь не доходит до бедных квартир? Что их обитателям нечем отапливать свои дома, и они страдают от ужасного холода?

– Да, знаю, – сказал Романов.

Этот ответ, казалось, обескуражил Пуришкевича. Он даже ослабил свою хватку, которой вцепился в руку князя.

– И вы знаете, почему? Потому что весь газ идет на заполнение баллонов цеппелинов.

– Да, и это я тоже знаю.

– Но вот чего вы не знаете точно – так этого того, что делают обыватели! В их подвалах стоят машины, которые могут выкачивать газ из труб и направлять его в домовые печки. Но электричества не хватает, чтобы запустить машины. Его не дают специально – иначе не будет газа для цеппелинов. И тогда к этим машинам приставляют детей, чтобы руками крутить механизм. И порой бывает, что ребенок засыпает, особенно ночью, а газ выходит из машины, и тогда – смерть!

– Знаю, Владимир Митрофанович.

– А вы знаете, как называются эти машины? – в последней попытке удивить князя спросил Пуришкевич.

– Нет, а как?

– А, – почти взвизгнул торжествующий Пуришкевич, – не знаете! Так вот: эти машины производит французская компания «Vaal Khammon». Вам ничего не говорит это название? Вспомните древнюю историю! Из десятка компаний, которые производят газовые машины, выбрали одну – ту, которая названа именем бронзового истукана, в чье раскаленное чрево карфагеняне бросали своих детей! Когда беда грозила Карфагену, они отдавали богу, которого звали Ваал Хаммон, Хозяин Жаровик, младенцев, и беда отступала!