Князь механический - Владимир Ропшинов

Митрополит написал и отложил ручку. Рачковский потянулся к листу, но Питирим тут же его отдернул.

– Нет, Петр Иванович, баш на баш, – усмехнулся старик, – из рук, как говорят, в руки. Позвольте письма.

Рачковский тоже усмехнулся, вытащил из кармана пачку и помахал ею перед носом священника.

– Что-то маловато будет, – подозрительно сказал Питирим, – давайте все.

– Ах, так ваше предательство имело гораздо большие масштабы, чем я полагал? – притворно вскинул брови Рачковский. – Все ж таки не следовало бы вас прощать. Однако, извините, – это все, что есть у меня. Может, что-то и у военной контрразведки осталось – но тут уж я не знаю.

Конечно, это была треть писем в лучшем случае, да и та – тщательно подделанные копии. Зачем тогда отдавать треть – ведь можно было бы и все? Но потом как-то неловко будет шантажировать митрополита документами, которые ему уже были однажды отданы.

Питирим поморщился и схватил пачку. Рачковский насторожился еще сильнее. Зачем он соглашается, зная, что никакой свободы не получит, пока остальные письма находятся в руках полиции? Или верит, что это действительно все?

Жадными пальцами старик развязал нитку, которой были перетянуты пожелтевшие листочки, и стал их разглядывать. Ни тени сомнения на его лице – мастера лаборатории по подделке документов Охранного отделения, все сплошь бывшие фальшивомонетчики, прекрасно знали свое дело.

Рачковский взял Питиримову записку, победоносно улыбнулся, сложил ее и сунул к себе в карман. Передать ее государю так, чтобы не вызвать подозрений, будет непросто, но в этом и нет необходимости. Достаточно отдать какому-нибудь члену социалистической фракции в Думе или кадету – и скандал обеспечен. Парламентское расследование и публикации во всех газетах. Остаться без денег – это самое дешевое, чем могут отделаться Сергей с Маниковским.

Питирим был уже в дверях. Он натянул тяжелую шубу и напялил сверху огромную шапку.

– Проводите же меня, Петр Иванович, – громко крикнул он.

– Петр Иванович, Петр Иванович, – раздраженно проворчал Рачковский, подходя к двери, – вы бы еще на всю лестницу крикнули и фамилию с должностью назвать не забыли.

Он отодвинул засов, на который запиралась дверь, и толкнул ее. Дверь буквально отлетела – стоявший за ней Ваня с силой рванул ее на себя. Рачковский попятился, одновременно опуская руку в карман пиджака, где лежал маленький браунинг. Но Ваня с занесенным над головой ножом прыгнул ему на грудь, повалил с ног и бешено, один за другим, стал наносить удары в грудь и шею, избегая при этом лица. Уж очень страшно было представить, как сквозь прорезанные щеки будут выглядывать зубы, как отвалятся куски кожи вместе с растущими на них усами и как, если он ударит по ним, вытекут глаза.

– Хватит, Ваня, хватит, уймись, – потянул за плечи юношу митрополит. Он с трудом оттащил его, и они вместе, тяжело дыша, сели на пол. По истоптанному паркету прихожей медленно растекалась лужа терпко пахнущей крови.

Склонившись над трупом, Питирим вынул свою пропитанную кровью записку. Прочитав заляпанные красным первые строки и убедившись, что это именно то, что нужно, он присел к Ване и обнял его. Ваня своими кровавыми руками обхватил Питирима за шею.

– Пойдем, батюшка, – сказал он, – а то, не ровен час, придет кто.

– Погоди, Ванюша, – сказал Питирим, – надо бы дом поджечь, чтоб следов не осталось.

Вместе они раскидали по полу какие нашли в квартире бумаги и газеты. Плеснули на них керосина из стоявшего на кухне примуса и подожгли.

Фобограф на подоконнике в комнате, которую уже заволакивало дымом, бешено трещал.

XXIX

Поезд, чтобы везти вызванных в Царское Село, уже стоял перед Императорским павильоном Царскосельского вокзала. Автомобиль Олега Константиновича обогнул основное его здание, свернул с Загородного на Введенский канал и, въехав на пандус, остановился перед дверьми. Стоявший внутри швейцар немедленно открыл их, пропуская князя внутрь. Никто не спросил ни имени, ни документов, но невидимые глаза узнали его и сверили со списком приглашенных к императору.

Человек пять чиновников, из которых князь узнал только министра внутренних дел Ивана Щегловитова, толпились у выхода на перрон, старательно поднимая воротники и поглубже натягивая шапки, чтобы пробежать несколько саженей от павильона до вагона особого поезда. Потом, один за другим, они совершали эту короткую перебежку под злым, колючим ветром и рассаживались в теплых купе, надеясь не слишком много часов провести в Александровском дворце и вернуться домой хотя бы до часу ночи.

Олега Константиновича император принял сразу после Щегловитова, вторым по очереди.

– Вы говорили мне, Олег Константинович, – сказал государь, взяв князя за руку и заглянув ему в глаза, – что, когда мне понадобится ваша помощь, я могу на нее рассчитывать?

– Конечно, государь, – ответил князь, – так скажет вам любой русский человек.

Глаза Николая были необыкновенными: он смотрел как будто украдкой, по-детски, обезоруживающе наивно и кротко. И то, что эти кроткие глаза принадлежат хозяину всей русской хранимой Богородицей земли, еще более усиливало их действие: случалось, иные министры рыдали на приеме у государя. На Олега Константиновича взгляд императора не произвел, однако, никакого впечатления. Осознание чувства своего долга служить этому человеку было ему заменой.

– Мне нужна ваша помощь, Олег Константинович, но я не знаю, какая, – заговорил государь, все еще не выпуская руку князя из своей, – вы святой человек, Олег Константинович, не спорьте, так все говорят кругом, все, а я слышу, прекрасно слышу, поэтому доверяю вам. Я говорил вам уже об этом ужасе, который преследует меня в связи с теми событиями воскресенья… Кровавого воскресенья. Да, пусть так, – если все его так называют, так и я скажу. И вот, я не могу теперь даже стрелять по воронам в парке. Случается, выстрелю, попаду, она падает, а я слышу: и детишки падали с веток, как подстреленные воробушки. Эх, да если только это, много всего. И сон, один и тот же сон, каждую ночь: вылезают из могил все убитые и идут ко дворцу. Как тогда шли: с хоругвями и моими портретами. А впереди, с веревкой на шее, с вытаращенными глазами, – Гапон. И я так хорошо-хорошо вижу его лицо – у него правого глаза нет. Вытек. Я, как увидел этот сон впервые, велел, чтобы мне дело по его убийству из полиции препроводили. И в нем прочитал: когда социалисты Гапона убивали в Озерках, у них драка была, и они ему глаз выбили, как раз правый. Но до этого-то я не знал, а во сне увидел. И Александра Федоровна тоже этот сон видит, каждую ночь. И знаете – лица все уже плесенью покрыты, и у кого головы прострелены, у кого копытом коня проломлены. И с каждым сном они все ближе и ближе к Зимнему подходят, а я – в Зимнем стою, в окно наблюдаю из своих покоев.

В кротких глазах искрился уже ничем не скрываемый страх.

– Ваше величество, – сказал Олег Константинович, – я думал после нашего прошлого разговора об этом. Мне случилось познакомиться со странными людьми. Это рабочие, которые хотят уподобиться машинам во всей своей жизни, в том числе и частной. Они глубоко несчастны, но не столько от отсутствия денег, сколько от отсутствия смысла своего существования, поэтому существование машинное им представляется единственным выходом. Это новая религия, государь, и вы бы видели, с каким интересом и воодушевлением воспринимают ее простые рабочие. Тысячи человек приходят слушать ее пророка, увечного солдата Германской войны.

Я смотрел на этих рабочих, слушающих солдата, и думал: отчего же так происходит, что они хотят превратиться из живых существ, созданных по образу Божию, в рукотворные машины? И я понял: им не хватает любви. Не плотской страсти, а заботливой, нежной родительской любви.

– А как эти рабочие, о которых вы говорите, относятся ко мне? – спросил император.

– Никак.

– Никак? – с ноткой то ли ревности, то ли удивления переспросил Николай.

– Никак, ваше величество, – спокойно повторил князь, – у них нет связи с вами. Той связи со своим царем, которую каждый русский впитывает с молоком матери и о которой узнает из ее песен, качаясь в колыбели. Может быть, потому, что матери работали на заводах и кормили их урывками, да и в колыбелях единственное, что они слышали, были фабричные гудки. Они никогда не знали родительской любви. И я прошу вашего одобрения моего плана: пусть 9 января, то есть послезавтра, они выйдут к Зимнему дворцу. Они не испугаются, потому что у них нет страха. Они пойдут, как почти 20 лет назад, но без хоругвей и без красных флагов, и приведут с собой других рабочих, а вы выйдете к ним навстречу. Вы скажете им ласковые слова, какие умеете говорить только вы. И они обретут своего царя. Царя-заступника, который нужен каждому русскому человеку. И они разнесут весть о вас, о новом царе, по всему Петрограду и по всей России. А вы обретете свой народ. Тот народ, который когда-то потеряли. И 9 января из Кровавого воскресенья навеки станет днем Воссоединения царя с народом.