Князь механический - Владимир Ропшинов

– Верно, – раздалось несколько голосов.

– Поэтому я предлагаю переходить к следующему вопросу, – сказал бородач, улыбнувшись, – ко мне тут подходили некоторые товарищи, предлагавшие обсудить организацию кружков для рабочих по изготовлению бомб. Мне думается, это неправильно. Это подвергнет существенному риску само существование нашего общества и тем самым затормозит движение к главной нашей цели – механическому будущему.

– Товарищи, – вскочил один из студентов, – да что же это такое? Сперва нам предлагают поддержать правительство, теперь – отказаться от помощи рабочим…

Но большая часть аудитории недовольно загудела, явно соглашаясь с тем, что механическое будущее нельзя ставить под угрозу из-за всяких революционных глупостей.

– Я предлагаю товарищам, желающим обсудить данный вопрос, сделать это в частном порядке вне стен нашего общества, – прогремел басом бородатый студент, – впрочем, мы не должны забывать про рабочих. Они – наши первейшие союзники, но не в деле кидания бомб, а в деле развития машинного сознания. Я хочу объявить имя нашего следующего оратора, Петра Сапрыгина, студента физического факультета, который как раз по этому поводу записался на доклад.

Сапрыгин, сопя, пробрался к кафедре. Он был невысокий, коренастый и одет особенно бедно – как будто сам выбивающийся в люди выходец из рабочей среды.

– Я, как вы знаете, отвечаю за рабочую фракцию, – сразу перешел к делу Сапрыгин, – нами организовано 12 кружков, в которые ходят около 500 человек. 7 наших товарищей читают лекции, цель которых – ознакомление пролетариата с перспективами машинного будущего. Конечно, пролетариат трудится на заводах и сам, порой чаще нас имеет дело с машинами. Но он имеет с ними дело по заранее составленному правилу и не в состоянии своим умом охватить идею механического будущего полностью. Мы же даем ему такую возможность и в теоретическом – путем лекций, – и в практическом плане. На практических занятиях мы показываем, например, устройства механических и электромагнитных адресных столов, которые могут не только находить необходимые сведения по запросу, но и сопоставлять их, а также принимать решения на их основе с учетом заложенных алгоритмов. Тем самым мы показываем рабочим, как будут созданы механические люди. Однако в последнее время товарищи, приходящие на наши кружки, стали рассказывать про некое движение, стремительно охватывающее их среду. Будто бы увечный солдат, которому сделали механические протезы обеих рук и ног, призывает их всех уподобиться машинам, погасив в своей душе все желания и страсти. Потому-де, что машинами жить гораздо счастливей, чем людьми.

Это очень опасно, товарищи. С одной стороны, мы видим, что идеи механического будущего проникают в рабочие массы, и это прекрасно. Но как они проникают?! Не путем логики и познания сущности механизмов, а путем каким-то сектантским, религиозным. Эдак вместо здравомыслящих рабочих, из среды которых появятся те, кто будет двигать вперед науку, мы получим новых хлыстов и тому подобных изуверов, молящихся на машины и дискредитирующих собой все наше дело.

Кажется, кто-то что-то закричал с места, и начался спор. Кажется, опять возвышал голос черный бородач, даже стучал чем-то по кафедре.

Зенкевич ничего этого не слышал более. Рабочие, становящиеся машинами, превращающие свою плоть в механизмы под руководством увечного воина, захватили его. Они, они создадут новый век – не эти же болтуны, которые уже битый час обсуждают, поддерживать ли им правительство или идти учить пролетариат делать бомбы, чтобы это правительство взрывать. Изобрести механизм – дело недолгое. Прочувствовать его сердцем куда важнее. Зенкевич огляделся, как будто ища выход, чтобы скорее броситься вон из этого бессмысленного места и бежать по холодным, продуваемым улицам искать этого самого солдата и его секту.

XXVII

Императрице Александре Федоровне нездоровилось. Зарывшись в подушки, она полулежала на диване в своей спальне, все стены которой, как в гостиной мещанского дома, были завешаны маленькими фотокарточками разнообразных родственников. С той лишь разницей, что в мещанских домах родственники были артельщиками и чиновниками низших классов, а у Александры Федоровны – представителями всех царствующих домов Европы. Над стоявшей в углу кроватью императрицы висел целый иконостас привезенных из разных паломничеств икон.

Черногорская царевна Стана сидела у ног императрицы и читала ей по-французски. Их было две сестры, Милица и Стана, дочери черногорского короля Николая, живших при русском дворе. Царедворцы за глаза звали их Черногорка № 1 и Черногорка № 2, причем номера не были за ними закреплены, тем самым завистливое окружением императора лишало царевен не только имен, но и даже отказывало в постоянном номере. Зато государыня и – через нее – государь любили черногорок.

Александра Федоровна и русское общество так и не смогли полюбить друг друга, и те 30 лет, которые она жила в России женой императора, не притушили, а, наоборот, разожгли нелюбовь. Хотя за полгода власти Временного правительства созданная им специально для расследования преступлений царствующего дома Чрезвычайная следственная комиссия, как ни старалась, не смогла доказать ни связь императрицы с немцами во время войны, ни другие приписываемые ей преступления, популярности Александре Федоровне это не прибавило. Народ считал ее немкой, высший свет – надменной и чопорной немкой.

Она замыкалась и уходила в себя, давая тем самым еще больше поводов говорить о ее надменности и чопорности. Она искала утешение в молитве и мистицизме, ее немедленно окружали шарлатаны, ловко умеющие играть на чувствах несчастных женщин, и она доверялась им. Французский мошенник доктор Филипп, один из предшественников Распутина, даже убедил императрицу в том, что она беременна долгожданным наследником, и Александра Федоровна ходила, уверенная в этом сама и уверяя окружающих до тех пор, пока верить в это была хоть какая-то возможность. Единственный русский, любивший ее, был ее муж император Николай II. С ним они читали по вечерам, катались на санках и на лодке и гуляли по огромному Александровскому парку, в котором стоял дворец.

В черногорках Александра Федоровна увидела себя. Они тоже были чужими при дворе и презираемыми двором. И они, как ей показалось, любили ее. А может быть, она уже не мечтала и не ждала от чужих людей искренней любви, и ей дорога была хотя бы забота, пусть даже и корыстная.

Стана читала по-французски, когда в спальню, постучав, вошел Николай. Поклонившись императору, она тут же выпорхнула в маленькую заднюю дверь, оставив их с Александрой Федоровной вдвоем.

– Ну как ты сходил? – спросила Александра Федоровна.

Государь ходил гулять по парку. Здесь, в Царском, в отличие от Петрограда, не дул ветер, как будто его создавали тоннели кирпичных стен с заткнутыми окнами и воронки площадей, а где их не было, и воздух стоял спокойно.

Николай не боялся морозов. Каждый вечер он ходил гулять в парк, иногда с императрицей, но чаще один и стрелял ворон. Все знали эту странную страсть государя, и охрана Александровского дворца уже давно выучила звук выстрелов его охотничьей двустволки.

– Как ты сходил, милый? – повторила Александра Федоровна, протягивая к нему руки. И через 30 лет их совместной жизни она оставалась к нему все такой же нежной, как была в дни помолвки.

– Не подстрелил ни одной вороны, – император вздохнул и сел на стул, убрав с него оставленную Станой раскрытую книгу, – несколько раз целился, но не смог. Потом только в воздух пару раз. Не могу, все время в голове этот голос: детки падали с веток деревьев Александровского сада, как подстреленные воробушки. А если не воробушки, а воронята? Детки падали с веток, как подстреленные воронята. А ведь это я, я по ним стреляю.

Александра Федоровна встала с постели, подошла к мужу и обхватила его голову руками.

– Успокойся, успокойся, Ники, – сказала она, гладя его по пахнущим морозом волосам с еще не успевшими растаять на них снежинками, – ты что же, без шапки ходил? У тебя на голове снег!

Она забеспокоилась: прадед ее мужа, император Николай Павлович, свел таким образом счеты с жизнью, чтобы не подписывать позорный мир после Крымской войны. В лютый мороз ходил в одной легкой шинели, заболел воспалением легких и умер. Как бы и эти несчастные сны не надоумили Ники…

– Нет, это я шубу снимал, наверное, с воротника упали, – ответил Николай.

У Александры отлегло от сердца.

– Я все думаю об этих снах, которые снятся нам с тобою, – сказала она, все еще продолжая гладить его по голове, – что убитые тогда поднялись и ходят теперь по улицам, и от этого такой ветер, и холод могильный от их тел… Неспроста эти сны, кто-то порчу навел. Надо бы нам в Оптину[42] съездить, как ты думаешь? Там со старцем Иннокентием поговорим.