Ступени профессии - Борис Покровский

В других театрах этот процесс проходит иначе, но и там он непременно существует. Сходя в подвал Московского камерного театра, зритель смущенно удивляется: «Как, здесь?»

Даже у тех, кто опаздывает, досасывая на ходу сигарету, кто только что достал билет, поругавшись из-за него с десятком милых людей, виноватых только в том, что они тоже хотят попасть на спектакль, — даже у них есть минута для перевоплощения. А театр этому процессу помогает: звучат звонки, или медленно тушится свет, или выходит еще молчащий, но уже действующий артист, или… да мало ли у театра способов для того, чтобы дать «знак для «начала»?

Если публика в театр не придет, театр не состоится, пусть актер выходит на сцену, играет, поет… театра нет! Известный американский антрепренер Сол Юрок любил говорить: «Если публика в театр не пошла, ее уже… ничем не остановишь!»

А пока театр готовит новый спектакль, театр есть? Нет, как творческое, художественное явление он появляется только при первой встрече с публикой, которая поставит на премьере точку, многоточие, знак вопроса или восклицания. Что именно — никто не знает! Репетиции — долгий процесс подготовки к рождению художественного явления. Встреча с публикой — момент этого рождения и оценка его.

Конечно, есть режиссеры, заранее программирующие успех или неуспех представления, даже пытающиеся влиять на него — это чаще всего слуги стереотипа, не желающие из-за неожиданностей рисковать своим престижем. Публика как будто тоже ожидает от театра стереотип, любит поругивать «новшества», но не будь этих «новшеств», она начнет скучать и перестанет ходить в театр, ей будет неинтересно. Более того, публика мгновенно понимает и принимает эти самые «новшества» и даже часто проясняет их смысл самим создателям. Вот какие «противоречия» бывают в театре!

Все это я говорю для того, чтобы установить простую истину — публика есть решающий, первостепенный компонент и фактор существования театрального искусства.

Публика — живое существо со своим характером, мудростью, капризами, жестокостью и фантастической расположенностью к искусству.

Молодой Московский Камерный музыкальный театр не имел «своего угла» и был вынужден ездить на гастроли в другие города, где администрация не считала этот театр достойным внимания, а потому не тратилась на афиши и объявления. В огромном помещении какого-нибудь профсоюзного клуба, каких теперь много, давался спектакль. В зале не более двадцати человек, из них двое — четверо возмущенные («Разве это опера?») уходили тут же. Остальные шестнадцать — восемнадцать загадочно сидели в тысячеместном зале и в конце спектакля устраивали настоящую овацию артистам. На последнем спектакле гастролей зал был полон, а за кулисами и на улице зрители с доброй улыбкой спрашивали: «Когда еще приедете?» Но чем измерить горечь первых дней равнодушия, настоящую боль при виде уходящих со спектакля («Разве это опера?») двух — четырех лишенных любопытства зрителей? Сколько надо терпеть, незаслуженно терпеть, прежде чем увидишь очередь жаждущих купить «билетик». Но это и есть процесс формирования новой художественной потребности зрителя, созданной театром.

Завоевание зрителя — необходимое условие жизни театра. И каждый вечер все надо начинать заново. Заполненный зрительный зал есть показатель художественной значимости театрального организма, ценности его творчества.

Отсюда вывод: постоянное изучение публики для режиссера так же важно, как стремление увидеть свет маяка в ночном море для капитана корабля. Успех театра не стабилен, каждый вечер таит загадку, каждый вечер театр сдает экзамен, и экзаменационной комиссией является публика. Значит, ее надо знать, учитывать ее потребности, предвидеть их, у нее надо учиться, по ней ориентироваться, чтобы для нее же открывать новое.

Идет спектакль Большого театра, он апробирован. Все знают, что он хороший. Публика внимательна, даже благоговейна, но вот то один, то другой зритель начинает смотреть по сторонам. Они уже не вместе со спектаклем. Они только издали наблюдают за сценой — не пропустить бы, если вдруг что-то там произойдет. Конечно, никто не признается, что спектакль Большого театра ему скучен, чтобы не обнаружить собственной некомпетентности (ведь спектакль апробирован и известен как хороший). Ушли с «Кармен» десять человек, кто это заметит? Да и почему ушли? Может, есть «сторонняя» причина. Театр не виноват! Если же уйдет три человека с современной оперы — скандал: «Публика уходит со спектакля!» В Большом театре этот факт еще может пройти незамеченным, но в маленьком зале Камерного музыкального театра, если кто-то посмотрел на соседа или почесал себе ногу — это превращается в грандиозный повод для обсуждений, изучений, выводов и огорчений. Зритель отвлекся, значит, неинтересно.

Публика у нас дисциплинированная, она не шумит во время действия. В зрительном зале все время тихо. Но тишина тишине — рознь! Напряжение зала и его вежливое внимание — вещи разные. А если сегодня публика была размагничена в той сцене, которая прошла вчера наиболее собранно? Кто виноват? Тот, кто на сцене, или тот, кто в зрительном зале? Загадка! Много загадок! Может быть, самых «таинственных» и совсем не изученных на театре.

Каждый актер знает, что он воздействует на публику, а публика на него. Но важно, чтобы публика позволяла воздействовать на себя и не боялась воздействовать на актера. Что мешает этому «взаимообмену»? Исполнение артиста, настроение зрителя, расположение стульев в зрительном зале, состояние акустики, талант (!) «человека с билетом», его способность стать зрителем и т. д.?

В процессе восприятия спектакля публикой или, вернее, в процессе создания публикой и актерами взаимных связей, возникает уникальный коллектив, творящий сегодняшний спектакль. Коллектив, распадающийся тотчас после окончания представления, но способный возродиться завтра в ином качестве. Зрительный зал во время спектакля — зыбкая, полная неожиданностей, легко изменяющая свое состояние масса. Бывает достаточно одного-двух человек, не вошедших по тем или иным причинам в процесс коллективного сотворчества, чтобы разрушить сегодняшний союз сцены и зала. Трудно предвидеть все, а предвидеть надо. Необходимо!

Вот два простейших «урока», преподанных мне публикой на одном спектакле, особенно для меня важном. Речь идет о премьере первой в моей жизни постановки «Кармен». Накануне премьеры мне пришла в голову элементарная идея: дать пучок яркого света на занавес с первым аккордом оркестрового вступления. Сделать это просто — дать в определенный момент сигнал осветителю. Сказано — сделано! Впрочем, эта поговорка для театра не годится, в театре «сказано» и «сделано» — пункты не близлежащие. Здесь действует другая цепочка: «сказано — сделано — проверено — отрепетировано — утверждено». Каждый пустяк, каждая мелочь!

Этого я не знал и передоверил (в театре никому ничего нельзя передоверять!) все, связанное с подачей сигнала, помощнику режиссера. Результат? Гаснет свет в зрительном зале, наступает тишина. Дирижер поднимает руки, дает «ауфтакт» и… весь зал слышит громкий призыв помрежа: «Даешь!» Включается свет вместе с первым аккордом оркестра. Что делает публика? Хохочет! Раньше в школах нерадивых учеников секли розгами, для режиссера подобного рода хохот — насмешка над его неуклюжестью — хуже всякой розги!

Это было еще не все. В последнем акте, когда казалось, что интересы сцены и публики связались в крепкий эмоциональный узел, Хозе в ужасе перед содеянным убийством выронил нож, и все услышали пустой стук легкой деревяшки об пол. Снова — «розги». Вывод на всю жизнь: надо было не только самому выбрать для Хозе нож, кинуть его на пол, чтобы услышать, как он будет «звучать», проверить, виден ли он из зала, не выскользнет ли во время действия из-за кушака, не потеряется ли, удобно ли место, определенное для внезапного его появления в руках Хозе и тысячу тысяч других обстоятельств. Но главное — добиться, чтобы реквизитор дал актеру, а актер взял от реквизитора только этот нож. Тут приказа мало, должна быть выработана потребность точного исполнения, условный рефлекс порядка.

Но вот что любопытно! Публика приняла бы стук настоящего ножа, упавшего на пол сцены, с полной театральной верой, хотя жизненная достоверность требует стука настоящего ножа о каменный пол, который нарисован на половике. Но… боюсь, что режиссеру, который займется поисками такой «правды», также грозят «розги». Подобно тому, как публику волнует поведение Хозе, хотя она все время помнит, что это актер X, она принимает «каменный» пол, зная, что он нарисован на половике, которым застелен деревянный пол.

Эти примеры говорят о художественных нормах, которые устанавливаются публикой по предложению театра. Нормы сложные, не всегда объяснимые. Но они не должны нарушаться, знать их нужно, предвидеть можно, однако, не столько сознанием, сколько интуицией.