Ступени профессии - Борис Покровский

Эти примеры говорят о художественных нормах, которые устанавливаются публикой по предложению театра. Нормы сложные, не всегда объяснимые. Но они не должны нарушаться, знать их нужно, предвидеть можно, однако, не столько сознанием, сколько интуицией.

Другой пример. «Рискованная» мизансцена в одном из спектаклей Камерного музыкального театра: в центре зала, как будто на танцевальной площадке, девушка с парнем. У них в руках вещи, которые мешают танцевать, их отдают подержать зрителям. Это не вызывает никаких удивлений, ни возмущений, ни восторгов. Все — нормально, молодые хотят потанцевать. Но в последующей сцене они прощаются, как будто одни. Девушка берет у зрителей обратно свои вещи, отдает парню то, что принадлежит ему. Но ведь они сейчас одни? Нет, как будто одни! Кем же является публика? Если в первом случае, предположим, можно ее представить в качестве людей, находящихся на танцплощадке, то кем мы можем посчитать ее здесь, в интимной сцене прощания? Никем! Публика есть публика, она может участвовать в любой сцене только в роли публики, желание превратить ее в действующее лицо приводит к неловкости, к неправде, которая ее же и возмущает.

Зрители действуют? Да, активно, но — как зрители. Почему не оказать помощь актерам и не подержать их вещи, которые мешают влюбленным друг в друга молодым людям танцевать? И «рискованная» мизансцена никого не шокирует, на нее и внимания не обращают, воспринимая как само собою разумеющееся и естественное обстоятельство.

Давайте поразмышляем дальше. Если актриса не попросит зрителя подержать ее вещи, а положит их, предположим, на пол, как будто рядом никого нет, нет даже стены или стула, к которым можно прислонить сумку, — появится театральная ложь. Это как будто не будет принято органично, ведь «правила игры» заключаются в том, что публика рядом. Глупо класть вещи на пол, если рядом сидит расположенный к вам человек.

И у зрителей, значит, есть своя правда и своя ложь. В искусстве существует такое слово, которое должно все объяснить — условность. Это не рецепт и не «палочка-выручалочка», которая поможет оправдать нелогичность. Публика легко принимает любую условность, а вот отсутствия театральной логики или неумения ее выдержать не прощает. Тут оценка простая: «не естественно, формализм» — и все.

Театральная условность тоже вещь условная. Вкусы публики меняются, меняется и театральный язык. Условность театра XVIII века не похожа на современную и вместе с тем ее роль в театре остается неизменно важной и сложной. Еще в XVIII веке О. Голдсмит писал в «Векфильдском священнике»: «…публика — многоголовое чудовище, и тот, кто надеется угодить ей, должен прежде всего сам иметь голову на плечах… Нельзя и думать понравиться публике, не прибегая к ужимкам, освященным обычаем и вот уже столетие как не сходящим со сцены, и которых, кстати сказать, в жизни, за пределами театра нигде не встретишь!»

Обратите внимание на «ужимки, освященные обычаем», на то, что они далеки от жизненной правды и вместе с тем требуются зрителем. Я не встречал исследований поведения в театре «многоголового чудовища», да и изучал ли кто-нибудь этот вопрос? Мне пришлось знакомиться с ним на практике, для того чтобы научиться предвидеть восприятие публикой того или иного режиссерского решения. Изучение это не пассивно. Учась, я понимал, что и публика от меня ждет «науки»: открытия новых сценических возможностей оперного искусства. Строгость публики не должна пугать; напротив — публика не любит, когда перед нею «лебезят», подхалимничают, желают ей угодить. Она настораживается перед тем, как оценить новость, но любит, чтобы ее вели, а не тянулись за нею. Ждет общения, хотя может быть и стесняется его.

Слишком долгое время наша публика и наши актеры были в оперном театре отделены друг от друга физически. Артиста, стоящего на первом плане сцены Большого театра, отделяет от первого ряда партера расстояние минимум в десять метров! Что же говорить о тех, кто сидит на пятом ярусе! Привычка быть «по разные стороны рампы» укоренилась даже у людей, которые в театр-то и не ходят.

Что делать с оперой Бриттена «Давайте создадим оперу»? В ней самой драматургией определено участие публики (пением!) в ходе спектакля. Будут петь или нет? Дети — будут, а взрослые? Вот судите сами: спектакль начинается с того, что на подмостки выбегает много ребят, желающих сочинить оперу. Это отрепетировано. Однако на первом же спектакле — неожиданность: за детьми-артистами выбежало несколько детей-зрителей. Хорошо? Да, но взрослые мамаши поторопились вернуть их в зал, а на сцене многих актеров такая энергия смутила. Что случилось? Ребята, поверив своим собратьям-актерам, побежали сочинять оперу, потому что поверили в серьезность предложения.

Это — победа, но победа робкая и неожиданная, не обрадовавшая, а смутившая и актеров, и публику. В антракте взрослые актеры и дети рассказывали мне об этом случае, как о курьезе, не понимая, что это и есть удача, требующая поддержки. Две мамаши пришли извиняться за своих «плохо воспитанных детей». Вот какая тормозная сила у привычек!

В чем может заключаться урок этого случая? В том, что театр всегда должен рассчитывать, что в зрительном зале может оказаться хоть один идеальный зритель, и такие пока еще редкие зерна подлинных театральных отношений следует смело взращивать, создавать благоприятные условия для их возникновения и роста.

Рецептов этому нет, но есть чутье, которое обязано определять наикрепчайшую связь: автор — театр — публика. Публика — последняя и решающая инстанция во всех, так не похожих друг на друга случаях.

Когда режиссер готовится к постановке оперы, знакомится с особенностями ее содержания, формы, музыкальной драматургии, с ее жанровой принадлежностью, спецификой композиции, когда он учит партитуру и узнает характер технологических трудностей для певца, оркестра, декорационного решения; когда, наконец, его художественное воображение, дисциплинированное знанием материала, начинает сочинять проект спектакля, и далее, когда этот проект реализуется в театре, необходимо помнить и законы существования публики в процессе спектакля в данном театре, ее характер, ожидания, привычки, возможности восприятия. Они должны не только учитываться, но и активно участвовать в построении будущего спектакля, его сценическом решении и исполнении, то есть непосредственно влиять на художественный процесс.

Это обязательное обстоятельство в период создания спектакля. И хорошо, если оно будет не тормозом, закрепощающим режиссерскую фантазию, а послужит ей новой и необходимой пищей, помогающей творчеству. Мне стало это ясно не потому, что я об этом где-то прочел или услышал, а в результате практики, многочисленных встреч — «уроков», которые я получил от публики и на своих спектаклях, и на спектаклях моих коллег. Поэтому рядом с именами деятелей оперного искусства, которых я зачисляю в свои учителя, не могу не говорить о «стоголовом чудише» — публике, для которой мы работаем, благодаря которой мы творим, в союзе с которой, учитывая постоянно изменяющиеся ее уроки, развиваем искусство оперного театра.

Все ли мы знаем о публике? Все ли ее возможности нам ясны? Мне кажется важным рассказать об одной удивительной встрече, которая не меркнет в моей памяти, хотя воспоминание это из далекого детства.

Мой отец, учитель русского языка, заведующий школой, взял меня на какое-то заседание, которое проходило в Большом театре. После заседания должен был состояться концерт. Заседание мне не запомнилось, хотя там, вероятно, выступали интересные люди, я был еще слишком мал. Но начало концерта запомнилось навсегда.

Зал был переполнен. Все оставались в верхней одежде, потому что было очень холодно. Везде шинели, бушлаты, кожанки. Все в шапках, в валенках, некоторые были с оружием, это я как сейчас помню. Сидели кто где мог, многие просто на барьерах лож, свесив вниз ноги. Это казалось шикарным. Так же, как «шикарно» было в те времена ехать в теплушке, в товарном вагоне, сидя на борту и свесив ноги. Помню колоритную группу, которая расположилась над бывшей царской ложей.

Все курили, щелкали семечки. Картина была, в общем, довольно живописная. Хохот, громкие команды, переклички через весь зал. Кто-то с третьего яруса кричал своему приятелю, которого увидел в партере. Тот отвечал, хотя никакой надобности в этом не было. Это просто было выражение восторга: «Вот смотри, вот я сижу, а вот ты сидишь. Смотри, как мы видим друг друга».

У этих людей как будто перехватило дыхание, и они вели себя очень экзальтированно в непривычной для них обстановке Большого театра. Происходящее удивляло, может быть, даже шокировало моего отца. Я очень хорошо помню, что отец очень боялся, как произойдет встреча артистов с этим зрителем. Особенно потому, что в программе был балетный номер и танцевать должна была сама Гельцер!