Дитя человеческое - Филлис Джеймс

Открыв утром глаза, Тео увидел над собой узор из бронзовых и красновато-коричневых буковых листьев на фоне бледного молочно-белого неба и почувствовал запах глины и листьев, резкий и почему-то успокаивающий. Он выбрался из-под тяжелого одеяла и пальто и потянулся, ощущая боль в плечах и пояснице. Тео был удивлен, что так крепко проспал на постели, которая, изначально чудесно мягкая, теперь, спрессовавшись под его тяжестью, казалась жесткой, как доска.

Похоже, он проснулся последним. Дверцы машины были открыты, сиденья пусты. Кто-то уже заварил чай. На плоской стороне бревна стояли пять кружек, все из коллекции Джаспера, и металлический заварной чайник. Яркие кружки выглядели здесь неуместно празднично.

— Угощайтесь, — предложил Ролф.

Мириам энергично встряхнула подушки и понесла их в машину, где Ролф продолжал возиться с колесом. Тео выпил чаю и поспешил ему на помощь. Они работали вместе, словно два старых товарища. Большие, с квадратными ногтями руки Ролфа были удивительно ловкими. Возможно, потому, что оба они отдохнули, меньше волновались и уже не зависели от одного-единственного огонька фонарика, прежде неподатливые гайки уступили их общим усилиям.

Собрав охапку листьев, чтобы вытереть руки, Тео спросил:

— А где Джулиан и Льюк?

— Читают молитвы, — ответил Ролф. — Они занимаются этим каждый день. Когда вернутся, будем завтракать. Я назначил Льюка ответственным за еду. Ему полезно заняться чем-то более практичным, а не только молиться с моей женой.

— Почему бы им не молиться здесь? Нам следует держаться вместе.

— Они недалеко. Они не любят, чтобы им мешали. Так или иначе, не мне им перечить. Джулиан это доставляет удовольствие, а Мириам считает, что я должен идти на все ради ее спокойствия и хорошего настроения. Очевидно, молитвы дают ей спокойствие и хорошее настроение. Для них это ритуал. Но от него нет никакого вреда. Почему бы вам не присоединиться к ним, раз вы волнуетесь?

— Не думаю, что это их обрадует, — ответил Тео.

— Ну не скажите, а вдруг? Могут попытаться обратить вас в свою веру. Вы христианин?

— Нет, не христианин.

— Тогда во что же вы верите?

— Во что верю?

— Религиозные люди считают это важным. Есть ли Бог? Как вы объясняете зло? Что происходит, когда мы умираем? Для чего мы здесь? Как нам следует прожить нашу жизнь?

— Последнее — самое главное. Это единственный вопрос, который по-настоящему имеет значение. Но не обязательно быть верующим и не обязательно быть христианином, чтобы найти на него ответ.

Ролф обернулся к нему и спросил, словно ему действительно важно было услышать ответ:

— Так во что же вы верите? Я имею в виду не только религию. Что для вас истина?

— Истина — это то, что когда-то меня не было, а теперь я есть. И что однажды меня не станет.

Ролф издал смешок, короткий и резкий.

— Что ж, довольно осторожно. И с этим не поспоришь. А во что верит он, Правитель Англии?

— Не знаю. Мы никогда это не обсуждали.

Подошла Мириам и, усевшись спиной к стволу дерева, вытянула вперед широко раздвинутые ноги. Закрыв глаза и слегка улыбаясь, она подняла лицо к небу, прислушиваясь к разговору, но не произнесла ни слова.

— Раньше я верил и в Бога, и в дьявола, — продолжал Ролф, — но однажды утром, мне тогда было двенадцать, я потерял веру в обоих. Проснувшись однажды, я обнаружил, что не верю ни во что из того, чему меня учили братья-христиане. Прежде я думал, если такое когда-нибудь случится, мне будет страшно дальше жить, но на самом деле ничего не произошло. Просто однажды вечером я отправился спать с верой в душе, а на следующее утро проснулся, ни во что не веря. Я даже не мог сказать Богу, что сожалею о случившемся, потому что Его больше не было. Да это уже и не имело никакого значения. С тех самых пор все это меня не волнует.

Мириам спросила, не открывая глаз:

— Что же ты поставил на Его опустевшее место?

— Пустого места не было. Именно об этом я и говорю.

— А как насчет дьявола?

— Я верю в Правителя Англии. Он существует, для меня он и есть дьявол. С этим я и живу.

Оставив их, Тео двинулся по узкой тропинке между деревьев. Его беспокоило отсутствие Джулиан, беспокоило и злило. Ей следует знать, что им надо держаться вместе, следует понимать, что кто угодно — бродяга, дровосек, работник из ближайшего поместья — мог пройти по тропинке и увидеть их. Им надо бояться не только Государственной полиции безопасности и гренадеров. Тео знал, что подпитывает свое раздражение неразумной тревогой. Кто в этом пустынном месте и в такой час застанет их врасплох? Однако злость не проходила, вызывая беспокойство своей силой.

И тут он увидел их. Они стояли на коленях на зеленом клочке мха всего в пятидесяти ярдах от поляны, полностью поглощенные своим занятием. Льюк даже воздвиг алтарь, использовав для этого одну из жестяных коробок, перевернутую и накрытую полотенцем. На ней стояло блюдце с прилепленной к нему свечой. Рядом — другое блюдце с двумя кусочками хлеба и маленькая кружечка. На Льюке была кремового цвета епитрахиль. «Откуда она взялась?» — подумал Тео. Уж не носил ли ее Льюк в кармане? Они не заметили его присутствия и напомнили ему детей, полностью отдавшихся какой-то несложной игре, — лица их серьезны и все в пятнах от падающей на них тени листьев. Тео смотрел, как Льюк левой рукой поднял блюдце с двумя кусочками хлеба, накрыв его ладонью правой. Джулиан склонила голову еще ниже — казалось, она припала к самой земле.

До него донеслись почти забытые слова из далекого детства, произнесенные очень тихо, но четко:

— Услышь нас, о милосердный Отец, смиреннейше умоляем Тебя, и даруй нам, чтобы, принимая эти Твои творения хлеба и вина, в согласии со святым таинством Сына Твоего и Спасителя Нашего Иисуса Христа в поминовение смерти Его и страстей, могли бы причаститься к Его благословеннейшему Телу и Крови: Он в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил, отдал ученикам Своим и сказал: «Примиите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание»[37].

Продолжая наблюдать за ними, Тео отступил под сень деревьев. Мысленно он увидел себя в своем воскресном темно-синем костюме в той темной церквушке в Суррее, где мистер Гринстрит, тщательно скрывавший свое непомерное самомнение, по очереди провожал прихожан к причастию. Он вспомнил склоненную голову матери и, как и тогда, снова почувствовал обиду на то, что его не допустили к таинству.

Тихонько выйдя из-за деревьев, Тео вернулся на поляну.

— Они почти закончили молиться и скоро вернутся, — сказал он.

— Они никогда не молятся подолгу, — ответил Ролф. — Пожалуй, подождем их, потом позавтракаем. Надо еще сказать Льюку спасибо, что ему не приходит в голову читать ей долгие проповеди.

В голосе и улыбке Ролфа сквозила снисходительность. Интересно, какие у них отношения с Льюком? Ролф, похоже, терпит его, как терпят ребенка, от которого нельзя ожидать осмысленных поступков, но который изо всех сил старается быть полезным и не причиняет беспокойства. Потворствовал ли Ролф этим молитвам только лишь потому, что считал их причудой беременной женщины? Раз Джулиан пожелала иметь личного священника, он с готовностью включил Льюка в число «Пяти рыб», хоть от того и не было никакой практической пользы. Или Ролф, отринув свою детскую веру, сохранил в глубине души частичку суеверия? А может, в своем сознании он видел в Льюке творца чудес, способного превратить сухие крошки вплоть, волшебника, приносящего удачу, обладателя древней мистической силы, само присутствие которого могло расположить к ним опасных богов леса и ночи?

Глава 26

Пятница, 15 октября 2021 года

Я пишу это, сидя на поляне посреди буковой рощицы, прислонившись спиной к дереву. День клонится к вечеру, и тени начинают удлиняться, но в рощице все еще тепло. Я убежден, что это последняя моя запись в дневнике. Но даже если ни мне, ни этим словам не суждено сохраниться, мне необходимо оставить свидетельство об этом дне. Это был день необычайного счастья, и я провел его с четырьмя незнакомцами. В годы, предшествовавшие Омеге, я, бывало, в начале каждого учебного года записывал свое мнение о претендентах, отобранных мною для обучения в колледже. Эти записи вместе с их фотографиями я держал в личном досье. По истечении трех лет учебы мне бывало интересно посмотреть, как часто мой предварительный словесный портрет оказывался точным, насколько они изменились и удалось ли мне переделать их характер. Я редко ошибался на их счет. Это упражнение укрепило мою врожденную уверенность в собственных суждениях — возможно, в этом и состояла его цель. Я полагал, что могу узнать их, и действительно узнавал. Не могу сказать того же о моих товарищах-беглецах. Я по-прежнему практически ничего не знаю о них — ни об их родителях, ни о семьях, ни об образовании, ни об их любви, надеждах и желаниях. И все же мне еще никогда ни с кем не было так легко, как сегодня с этими четырьмя незнакомцами, с которыми я теперь, почти против воли, связан обязательством и одну из которых я, кажется, полюбил.