Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

«Нас многие критиковали. В нас по молодости лет было много излишней самоуверенности и иногда несправедливой, раздражающей других, нетерпимости, – писал отец о люблянском отделении Союза. – Но несмотря на все недостатки, хочется сказать в нашу защиту, что у большинства этих „нацмальчиков“ <так называли Союзников в 1930-е годы> был искренний порыв и вера, искреннее желание что-то сделать для России. Конечно, были у нас и такие, которые шли в Союз больше из-за моды, но их было меньшинство и они потом отпадали»[221]. Название нацмальчики отсылало не к нацистам, а к их национальным убеждениям, но без расизма и этнической вражды. Это и было причиной, как мне объяснял отец, почему они и перестали себя называть нацмальчиками в конце 1930-х. Правда, вначале они увлекались итальянским фашизмом – его концепцией солидаризма, и поэтому их потом стали называть солидаристами.

Когда началась Вторая мировая война, папа работал инженером на руднике в Трбовле; как я пишу выше, немцам родители не сочувствовали, но коммунистов боялись больше. Папа рассказывал, что в оккупированном Трбовле немцы измеряли форму черепа у тех, кто занимал ответственные должности, – череп отца был признан чисто арийским, форма же маминого не совсем соответствовала стандарту. Так мои родители испытали на себе нацистскую расовую политику. Под конец войны отца пытались убедить «уйти в горы», то есть вовлечь в партизанское движение, возглавлявшееся Тито. Отец, естественно, был против Тито, но, в отличие от некоторых своих друзей, ставивших борьбу с большевиками превыше всего, не пошел во Власовскую армию. Как русский патриот, он считал бесчестным сотрудничать с немцами. Между тем отказ присоединиться к партизанам представлял явную опасность – он мог быть истолкован как проявление симпатии к немцам, которая, как известно, подчас жестоко каралась.

Дмитрий Шульгин (первый муж мамы) находился тогда у власовцев в Гдыни (во время немецкой оккупации переименованной в Готенхафен). Он вызвал отца срочной телеграммой, в которой говорилось о «чрезвычайных семейных обстоятельствах». Получив разрешение от немецкого начальства в Трбовле, папа поехал туда, избежав таким образом и сотрудничества с партизанами, и подозрений в сотрудничестве с немцами. Хотя, строго говоря, переезд на оккупированную территорию вполне можно назвать сотрудничеством. К моему сожалению, я никогда не спрашивала папу, что он об этом думает, хотя могла бы. Думаю, что в ответ на такое обвинение отец сказал бы, что сотрудником немцев он не был, но иногда был вынужден «выворачиваться» – оказываться в зоне неопределенности между коммунистами (партизанами) и немцами. Наверное, я правильно делала, что не просила его оправдываться – ведь из всей моей семьи отец был самым честным и благородным человеком.

Еще о сотрудничестве с немцами: в 2010 году в Белграде я совершенно случайно узнала историю одного знакомого моих родителей (они познакомились с ним уже в Калифорнии). Отец как-то сказал мне, что настоящая фамилия Николая Воробьева (преподавателя русского языка в Монтерейской военной школе – об этом ниже) была Богаевский (его дядя Африкан Богаевский был последним атаманом Войска Донского[222]). Он ее переменил, чтобы после войны получить американскую визу. Причиной тому, видимо, была связь Николая Николаевича с фашистами во время войны – это подтвердилось в Белграде, правда, к тому времени я уже забыла о папиных словах.

Вот маленькая виньетка, которую можно назвать «по воле белградского случая»: в 2010 году после длинной прогулки по городу я присаживаюсь на скамейку в маленьком сквере; через некоторое время рядом садится старый господин с дочерью; без всякой задней мысли я спрашиваю его по-сербски: находится ли в здании напротив факультет математики и естественных наук (мой двоюродный дед Антон Билимович был профессором математики и механики в Белградском университете). Он отвечает «Да» и добавляет: «Это белградская Бастилия», чем приводит меня в замешательство, так что ему приходится пояснить. Оказывается, во время войны там была тюрьма, куда сажали коммунистов. Слово за слово, я говорю, что я из белогвардейской семьи, эмигрировавшей в Югославию, а он в ответ: «Я коммунист, был в партизанах, попал в тюрьму к усташам (хорватским партизанам, сотрудничавшим с немцами) в Баня-Луке, где меня допрашивал молодой белогвардеец». У меня ушки на макушке: ведь я приехала в Сербию в поисках семейного и околосемейного прошлого, но милый старик не помнит ни его имени, ни фамилии. Напрягая память, он вспоминает, что во время очередного допроса этот человек показал ему вырезку из старой газеты с фотографией, сделанной на похоронах своего дяди, и сказал, что тот был казачьим генералом. Будучи человеком любопытным, к тому же с определенным исследовательским навыком, я вычисляю Богаевского и называю его фамилию, на что старик быстро кивает в знак согласия[223].

Его зовут Воин Хаджистевич. На мой вопрос, чем он занимался до пенсии, он отвечает, что работал в исследовательском институте, но говорить о себе явно не хочет. Вернувшись в гостиницу, я немедленно нашла в Интернете сведения о нем – еще одно счастливое совпадение, которым я обязана современным технологиям. Хаджистевич оказался теоретиком марксизма, в 1960-е и 1970-е годы писавшим о рабочем самоуправлении, на котором Югославия пыталась основать свою модель социализма. Но после 1968 года, когда в Югославии, и не в ней одной, молодые марксисты стали противостоять режиму, бывший партизан перешел на сторону либеральной неомарксистской группы «Праксис».

Так я узнала, почему Богаевский поменял фамилию: бывших коллаборационистов в Америку не пускали. Еще раз магически сплотились время и место – если бы один из участников этой никем не предвиденной встречи не явился бы на нее вовремя, ее бы не состоялось, и то, что мне случилось узнать, кануло бы в неизвестность.

Я складываю такие совпадения в свою копилку неожиданных случайностей, которыми я всегда очень дорожила, – они и есть те связи, создающие континуальность времени и места. Правда, сведения о Богаевском дошли до меня с большим опозданием – ни его самого, ни моих родителей давно уже не было в живых, и моя встреча с Воином Хаджистевичем оказалась «счастливым» совпадением, которым мне не с кем было поделиться. Я рассказала о ней своему младшему брату, который помнил Богаевского как Воробьева, и в юности дружил с сыном его второй жены, но политическое содержание этой истории не произвело на Мишу сильного впечатления, а с приемным сыном Воробьева ни он, ни я не общаемся.

Отъезд отца из Словении в оккупированную Северную Польшу положил начало новому бегству из страны, где были пущены корни. Мы с мамой, отдельно от папы, бежали в Австрию к уже упоминавшимся Григоровичам-Барским, уехавшим раньше. (Подробнее см. главу о моей матери.) От отца долгое время не было никаких известий, и вдруг он появился сам – пришел пешком из Граца, находившегося в десятке километров; я прекрасно помню, как увидела его на улице и бросилась к нему на руки. Затем мы с Барскими переезжали туда-сюда – наступление Красной армии диктовало нам маршрут и привело в американскую оккупационную зону Германии, в Мюнхен, куда мы перебрались в самом конце войны. Мы осели в Вайльхайме – мое первое воспоминание из него связано с входом американских танков, выворачивавших мостовую и тротуары на узких улочках; там я пошла в школу и в 1947 году родился мой брат.