Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Я складываю такие совпадения в свою копилку неожиданных случайностей, которыми я всегда очень дорожила, – они и есть те связи, создающие континуальность времени и места. Правда, сведения о Богаевском дошли до меня с большим опозданием – ни его самого, ни моих родителей давно уже не было в живых, и моя встреча с Воином Хаджистевичем оказалась «счастливым» совпадением, которым мне не с кем было поделиться. Я рассказала о ней своему младшему брату, который помнил Богаевского как Воробьева, и в юности дружил с сыном его второй жены, но политическое содержание этой истории не произвело на Мишу сильного впечатления, а с приемным сыном Воробьева ни он, ни я не общаемся.

Отъезд отца из Словении в оккупированную Северную Польшу положил начало новому бегству из страны, где были пущены корни. Мы с мамой, отдельно от папы, бежали в Австрию к уже упоминавшимся Григоровичам-Барским, уехавшим раньше. (Подробнее см. главу о моей матери.) От отца долгое время не было никаких известий, и вдруг он появился сам – пришел пешком из Граца, находившегося в десятке километров; я прекрасно помню, как увидела его на улице и бросилась к нему на руки. Затем мы с Барскими переезжали туда-сюда – наступление Красной армии диктовало нам маршрут и привело в американскую оккупационную зону Германии, в Мюнхен, куда мы перебрались в самом конце войны. Мы осели в Вайльхайме – мое первое воспоминание из него связано с входом американских танков, выворачивавших мостовую и тротуары на узких улочках; там я пошла в школу и в 1947 году родился мой брат.

Как и все ди-пи (перемещенные лица), мы нуждались. В Мюнхене отец получил работу в университете для перемещенных лиц, организованном УНРРА (United Nations Relief and Rehabilitation Administration). Его назначили ассистентом советского геолога-невозвращенца Н. Е. Ефремова (а моего деда – деканом юридического факультета). В обязанности отца входили подготовка лекций и занятия с интернациональной группой студентов. Как это ни парадоксально, занятия велись на немецком языке – он оказался единственным общим. Думаю, что папа знал его плохо, но как-то, видимо, справлялся. Прежде ему не приходилось делать ничего подобного, и, по его словам, он получал огромное удовольствие. Возможно, студенты напоминали ему о первых его годах в Югославии – как и он, они были лишены семьи и родины.

Когда я была маленькой, мне казалось, что самой интересной частью его работы было составление коллекции минералов для геологической лаборатории. Особенно увлекательно отец рассказывал о походе в подвал разбомбленного музея естественной истории за оставшимися там образцами. Ему удалось вынести оттуда очень красивые камни; несколько штук он привез в Америку, и теперь они – как память о нем – стоят у меня на подоконнике.

Через год, однако, Советский Союз потребовал, чтобы американцы закрыли университет, – под тем предлогом, что профессора и студенты были или военными преступниками, то есть невозвращенцами, как Ефремов, или спекулянтами. Несомненно, среди них были спекулянты, были, возможно, и настоящие военные преступники. Американцы решили уступить, но студенты и преподаватели старались сопротивляться. Какое-то время они держались, но в конце концов потерпели поражение. Отец был чрезвычайно разочарован и довольно резко отзывался о черствости американцев, не понимавших проблем беженцев.

Ялтинское соглашение диктовало возвращение всех, оказавшихся на территории Германии в конце войны, на родину, чего многие советские граждане всячески старались избежать. Как известно, не всем желающим избежать репатриации в Советский Союз удалось это сделать. В Мюнхене был организован так называемый Русский комитет, состоявший из старых эмигрантов, главной задачей которого было изготовление фальшивых документов – с указанием места рождения беженцев не в Советском Союзе, а в другой стране, например Югославии или Польше. Отец деятельно участвовал в работе Комитета вместе с другом нашей семьи, бывшим контр-адмиралом К. В. Шевелевым, занимавшим должность заместителя председателя Комитета. Мы, дети, называли его «Дедушка О-хо-хо»[224].

Папа вообще всячески искал общения с русскими из Советского Союза – не только в УНРРА, но и в лагерях для ди-пи. Как мне теперь кажется, ди-пи напоминали ему о семье, оставшейся в Советском Союзе, и он искал в них ее отражение. Именно в те годы у него обострилось чувство вины, прежде всего перед своим отцом, с которым он расстался в Харькове и к которому не вернулся, пустившись в пленившую его другую жизнь. Думаю, что его мучило и решение не остаться с семьей в Крыму и не вернуться с ними в Торжок.

Арсений Владимирович пропал без вести во время Гражданской войны – в том смысле, что семья не имела о нем сведений или же в 1920-е годы сестры отцу не писали о его судьбе. Правда, как я пишу выше, Соня прислала брату детальный список вещей, полученных ими после его смерти: «шубу на меху, порцигар серебряный, кольцо обручальное, шапку каракулевую, три пояса, две ложки серебряные, щипцы и все его документы». Письмо не датировано, и указания места, где он умер, нет, несмотря на то что документы имелись. Видимо, об этом писать боялись, а о хороших вещах – нет. В 1922 году Таня сообщила, что мачеха осталась в Керчи, а они с братом вернулись в Торжок. При жизни отца я этих писем не читала, и вопросов об их содержании у меня и не могло быть.

Возвращаясь к лагерям ди-пи: в них жили советские военнопленные, беглецы, ушедшие с отступавшей немецкой армией, и так называемые «остарбайтеры» – из Украины и из стран Восточной Европы, вывезенные на принудительные работы в Германию. Один такой лагерь – подразделение знаменитого Дахау, который после войны был предназначен для ди-пи, – располагался рядом с Вайльхаймом, и папа подружился с несколькими его обитателями. Иногда он брал меня туда с собой.

Однажды ночью американцы устроили в лагере облаву на тех, кто подлежал репатриации. После нашего последнего с отцом визита в лагерь он объяснил мне, что на следующий день их всех отправят обратно в Советский Союз, многих – насильно. Хоть и по-детски, но я поняла серьезность их положения. На следующее утро мы наблюдали из окна этот исход – люди ехали на американских грузовиках и пели патриотические советские песни. Потом мы узнали, что многие не уехали, были и такие, кто покончил с собой. Отец часто говорил, что репатриация была самым возмутительным поступком союзников.

Среди нелегально оставшихся в Вайльхайме было трое молодых русских. Личностями они были темными, но мои родители их опекали, поскольку те были «настоящими» русскими «оттуда». Мне они нравились; иногда они даже брали меня с собой на «дела» – может быть, я напоминала им их сестренок, а мне с ними, разумеется, было страшно интересно. Один из них, зная, что у моего деда нет зонтика, подарил ему ворованный. Старорежимно воспитанный дед изрядно смутился, но подарок принял. Таким образом происходили странные встречи советских людей и белых эмигрантов.