Почтовые открытки - Энни Пру

из невинного горла дочери. После того как близнецы заснули, они с Матишей предались бурной, воинственной любви, и молнии спального мешка издавали под их руками угрожающий грызущий звук. Незнакомый запах палатки, всхлипы детей во сне вызывали бурление у него в крови. Он упирался локтями в твердую землю. Ветер шевелил листву. Зажав в ладонях разметавшиеся волосы жены, он тяжело дышал в их светящуюся копну.

Несколько раз за ночь он просыпался от внешних звуков, но, встав на колени, расстегнув молнию на дверном клапане, в одном белье высунувшись наружу и посветив в темноту, ничего не увидел. Когда он выключил фонарь, вновь сомкнувшаяся тьма показалась извечной и безбрежной.

Утром Матиша захотела уехать домой.

– Потому что спальный мешок Ким промок. Потому что мне нужно принять ванну. Потому что я почти не спала всю ночь. Я совершенно разбита. Позже, – сказала она. – Приедем позже – когда лагерь будет построен и можно будет спать в доме. В палатке мне жутковато, и дети еще недостаточно взрослые. От меня несет, как от копченой селедки.

– Я уже достаточно взрослый! – закричал Кевин.

– Еще нет, милый, – ответила Матиша.

– Мы вернемся сюда, дорогой, не волнуйся, – пообещал Уиткин и пропел: – «Баббети, баббети, детка, пока»[48].

– Не называй меня так! Ненавижу, когда меня называют деткой!

Но больше они сюда не приехали, поэтому он взял с собой сводного брата. Под моросящим дождем они снесли останки дома и сожгли гнилые доски. Ларри открыл бутылку шампанского, и они выпили ее, топчась вокруг вонючего костра.

– Ого-го, – сказал Ларри. Его плотные джинсы были все в грязи. Походные мокасины скользили по мокрым листьям. Уиткин видел что-то от отца в черных с рыжеватым отливом волосах Ларри и его маленьких полных губах, похожих на две розовые капсулы. Но – никакого сходства с ним самим. Со стороны их можно было принять за просто знакомых.

Всю неделю Уиткин разговаривал со своими пациентами о шелушащейся коже, о родинках, таящихся в кожных складках, о покрасневших, как раки, ушах дорожных рабочих, о сыпи и зуде, крапивнице и опоясывающем лишае, о капиллярных гемангиомах и в процессе разговоров, прикрываясь стоявшими у него на письменном столе фотографиями Матиши, Ким и Кевина в тройной рамке-складне, рисовал. Он рисовал бревенчатый деревенский дом с маленькими окошками. Ему хотелось, чтобы вдоль всей восточной стены тянулась терраса, где можно было бы спрятаться от палящего солнца летним днем и где было бы приятно пить кофе по утрам. А вот скребок для обуви. У него в гараже уже несколько лет валялся такой, никому не нужный, ждущий своего деревянного крыльца. Он тщательно соединял на рисунках торцы бревен «ласточкиными хвостами». Крыльцо в две ступеньки. Дощатая дверь с коваными чугунными петлями. Он пририсовывал две темные ели по обе стороны дома, хоть тот и находился посреди кленовой рощи. Ели стояли по другую сторону участка, там, где не было дороги.

Эскизы интерьера были великолепны. Он рисовал потолочные балки, камин с горящими в нем поленьями, кофейный столик из цельной древесины. Над камином он подвешивал охотничье ружье, а сбоку – картину: два охотника в каноэ целятся в лося.

Ларри смеялся, когда он показывал ему свои рисунки, но смеялся по-доброму.

– А где кухня? Тут ни раковины, ни холодильника, ни посудного шкафа. Это немного непрактично, Фрэнк. Я люблю камины, но в камине еду не приготовишь, если не насадишь ее на вертел. Ты когда-нибудь пробовал жарить оладьи на вертеле? Что нам потребуется, так это плита. Ты не поверишь, но она у меня есть. Очень красивая, квадратная, такой облицованный темно-зеленой эмалью куб. Произведение искусства. Привезена из Дармштадта. Мне ее прислал один тамошний торговец. Я попросил его найти мне какую-нибудь работу того очень странного парня, Йозефа Бойса[49]. У меня есть – точнее сказать, была – клиентка, собиравшая немецкое послевоенное искусство, она прослышала о Бойсе, захотела приобрести его произведение, какое угодно, и попросила прислать его прямо сюда. Она понятия не имела, чем именно занимается Бойс. Плита – вот что прислал торговец. И набита она была большими кусками сала. Художник работал с салом. Ну, я доставил посылку в квартиру клиентки. Она живет в Бока-Рейтоне. Неделю спустя – телефонный звонок. Звонит моя клиентка, она в ярости. Что это за вонючая штука, набитая салом, стоит у нее в холле? Я объясняю: это, мол, заказанное ею произведение искусства. Она: это отвратительно! Я велела своей уборщице вынуть все сало и выкинуть плиту, приезжайте и забирайте ее. Что я и сделал. С тех пор эта проклятая плита так и стоит у меня в галерее – поруганное произведение искусства. Это чрезвычайно дорогая плита, и мы можем ее использовать.

По пятницам Уиткин просыпался до рассвета, предчувствуя поездку на север как восхождение на высокую гору, как будто север находится на большей высоте. Так оно и было, он в этом не сомневался. Он загружал свой «универсал», пока Матиша еще спала, и в восемь был уже у себя во врачебном кабинете. Последний пациент приходил в полдень, после чего Уиткин отправлялся в путь. Но, оказываясь в лагере, он начинал чувствовать себя неуверенно. Словно дорога между двумя его жизнями была самой реальной на свете вещью и словно сама поездка значила больше, чем пункт назначения.

23

Земельные участки Отта

В ноябре, в день зарплаты, направляясь домой с картонной коробкой китайского рагу на сиденье, слушая по радио органную интерлюдию, Джуэл подняла голову, посмотрела на поле Лояла – теперь Отта, – и у нее перехватило дыхание.

Вечерняя тень надвигалась на поле, захватывала болотистые низины и распространяла темноту скал за пределы их физических оболочек, клещами смыкала ее от равнины до макушек деревьев на самой вершине, пока светлым не остался лишь веер лучей заходящего солнца на горизонте. Холодный свет струился по прокопанным бульдозерами дорогам, которых еще утром здесь не было. Туда-сюда, вверх-вниз дороги рассекали поле на сорок лоскутов площадью по пол-акра, слишком маленьких для чего бы то ни было, кроме могильных участков, подумала Джуэл.

Пока она, дрожа от гнева, сворачивала на развилке к дому, веер света в вышине померк и рассыпался, как сгоревшая бумага, оставив лишь узкие светлые кромки на отвалах земли вдоль новых дорог. Металлических ворот при въезде на поле больше не было, на их месте зияла открытая пасть и стоял одинокий фанерный знак: «Земельные участки Отта и Стоянка домов-прицепов». Внизу крупными красными цифрами – номер телефона. Не Отта. Ронни Ниппла.

24

Снова записная книжка индейца

Он