Заговор Ван Гога - Дж. Дэвис

«Мейер, "свинья", – подумала Эсфирь, – связался с Турном, "поросенком". Это же надо так подобрать…» У нее начинала кружиться голова.

Старик несколько раз глубоко вздохнул. Вновь потер лоб.

– А знаете, мне сейчас гораздо лучше, – сообщил он. – Наверное, Винсент заботится.

– Я бы не сказал, что вы лучше выглядите, – заметил Хенсон. – Лицо белое, как бумага. Давайте я врачей вызову.

– Нет! – взвизгнул Турн. – Один шаг, и я стреляю! До последнего мига хочу видеть свою картину!

– Картина не ваша, – сказала Эсфирь, держа пистолет обеими руками для лучшей устойчивости.

– А чья же тогда? Никто, кроме меня, ее не видел с сорок четвертого года. Я заботился о ней, как мать о младенце. Провел здесь бесчисленные часы, общаясь с ней.

– Почему же вы заявили, что другое полотно как раз из музея «Де Грут»?

– А кто бы мог догадаться? Я подумал, что вы принесли подделку. Ту самую, которую я написал. В те минуты мне чудилось, будто сам Ван Гог водит моей рукой. Да-да, когда я работал над портретом, я сам превращался в Винсента.

– Вы подделали Де Грута, чтобы продать его нацистам?

– Нет. Чтобы спасти его. Чтобы оставить у себя. Кто знает, что стало бы с картиной, если бы она попала к ним в лапы… И я знал, что это может случиться в любой миг. Каждый день целые косяки бомбардировщиков в небе. Со дня на день Берлин превратится в пепел, может, даже уже превратился… После операции «Наковальня», то есть когда союзники высадились у Марселя, к нам с юга эвакуировали два поезда, набитых сокровищами искусства. К ним планировали добавить наш музей и потом отправить в Баварию. Это-то и поручили штандартенфюреру Штоку. Да вот только Вторая британская армия наступала не по немецкому графику. Я подменил здешний оригинал своей подделкой, прямо в упаковочном ящике. А когда грузовик сгорел, то я решил, что концов не осталось… И тут вдруг в Чикаго вы заявляетесь с картиной. Я и подумал, что это моя работа. О, позор на мои седины! Вы знаете, я ведь не сразу увидел, что рука написана неверно. Просто был в таком шоке, что разницу заметил куда позже… Но отметьте, ведь я с ходу сказал, что полотно действительно подлинное!

Он вновь закашлялся, потом коротко хмыкнул.

– Да, я ошибся и в то же время оказался прав. Меня самого поразило мастерство «моей» работы, и тут я понял, что картина вовсе не подделка! – Он взглянул на Эсфирь. – Когда состаритесь, то тоже начнете понимать человеческие слабости.

– И зло? – спросила девушка.

– Зло всегда в нас, надо только присмотреться. Винсент это понимал.

– Зачем же вы послали Манфреда Штока убить Эсфирь? Ведь картина на чердаке могла сгореть?

Турн закрыл глаза и тяжело задышал. Когда он вновь смог говорить, его голос прозвучал намного слабее.

– Все дело в тетрадке. Мейер сказал, что у него есть полный список. Столько времени прошло – и вот на тебе. Мы спокойно прожили все эти десятилетия, а теперь? – Турн опять закашлялся. – Дом сожгли, чтобы уничтожить список. Про картину я ничего не знал… Потом заявляетесь вы, и что я вижу? Конечно, я сказал, что это подлинник. Хотя думал ровно наоборот. А потом понял свою ошибку. Боже, какой конфуз!..

– И вот почему он оставил охоту?

– Кто? Манфред? Мальчишка действовал сам по себе. Я ему сто раз говорил, что он – копия своего папаши. Такой же тупой. Как только выпала возможность, я отправил его в Чили.

– Отправили?

– А что, мне его при себе держать?

– Когда отослали? – спросил Хенсон.

– Как только, так сразу… Я же говорю, мальчишка… Впрочем, тогда он был еще просто невинным сопляком, а не тупицей.

– Ага. Я, кажется, понял, – сказал Хенсон. – Вы говорите про Манфред а Штока в юности. Вы отослали его к отцу, хотя он и был ребенком вашей супруги.

Турн тяжко вздохнул.

– А что я мог сделать? В войну? Вызвать Штока на дуэль? И вообще, она же не могла отказать штандартенфюреру… – Он издал смешок. – Да она и не хотела отказывать… Впрочем, какая разница? Если Шток находил ее привлекательной, это его личное дело. А я с удовольствием поспособствовал… Вот в чем собака-то зарыта…

Старик вновь прикрыл глаза.

– А когда конкретно вы поняли, что Ван Гог, которого Мейер спрятал у себя на чердаке, не является вашей подделкой? Что он действительно подлинный?

– Я величайший эксперт мира по Винсенту! Мне не нужен ни рентген, ни прочие колдовские приемчики! – Он затряс головой. – О, если бы я только знал, что он находился в том поезде из Марселя… Я бы сам его выкрал, а не Мейер! Сейчас бы они висели здесь, бок о бок…

Турн захрипел и затрясся всем телом.

– Вам нужен врач, – сказал Хенсон. Он посмотрел на пузырек из-под нитроглицерина. Ни одной таблетки. – Лекарство еще есть? Скажите где.

Турн смотрел на него несколько долгих секунд, потом слабо махнул револьвером.

– Зовите… доктора… – прошептал он.

Он уронил руку и, елозя ботинками по полу, силился повернуть кресло в сторону Винсента.

– Быстрей, – сказала Эсфирь, по-прежнему не сводя мушки с Турна.

Хенсон бросился в коридор, и тут, не успев еще добежать до винного стеллажа, он услышал крик Эсфири:

– Нет!

Оглушительный грохот сотряс воздух.

Хенсон замер. Черт! Не может быть! Неужели она…

Прыгнув через ступеньки обратно, он угодил в лужу крови, поскользнулся, упал на одно колено и увидел, что девушка сидит на полу, опираясь спиной о тумбу осушителя. Вся грудь у нее была в крови.

– Что, ты ранена?! Куда попало?!

– Да нет же… – отдуваясь, сказала она.

Он оглянулся через плечо. У Турна исчезло полголовы. Хенсон медленно обернулся к Эсфири, потом перевел взгляд обратно. Если бы стреляла она, то брызги крови полетели бы в другую сторону.

Турн повернул кресло, чтобы видеть глаза Ван Гога, а потом, как и сам великий мастер, покончил с собой.

Глава 19

ТАЙНЫ СЭМЮЕЛЯ МЕЙЕРА

Через три дня власти завершили расследование и дали Эсфири «зеленый свет». Она стояла со своим багажом в крошечном гостиничном холле, погрузившись в раздумья. Открылась дверь.

– Ну, пошли? – спросил Хенсон.

– Я такси заказала.

– Да брось ты. – Он вытащил банкноту в двадцать евро. – Оставь водителю на чай и пошли. Это что, все твои вещи?

– О-о, нет, – запротестовала она. – Я еду в аэропорт. Теперь ты меня с пути не собьешь.

– Да я и хочу отвезти тебя в аэропорт.

Девушка сложила руки на груди.

– Честное бойскаутское, – сказал Хенсон.

– Да ты хоть вправду был бойскаутом?

– А что, ты думала, я тебе просто подыгрываю? Да, был. А чем еще заниматься в Велфорде? Мне нравилось.

– Стало быть, помогал старушкам переходить через дорогу? В этом своем Велфорде, штат Канзас?

– Вот именно что через дорогу. Одну-единственную. И у нас было только три старушки общим счетом.

– Значит, так, – сказала Эсфирь. – Прямиком в аэропорт. Никаких уговоров или деловых предложений. Я не в настроении.

– Слушаю и повинуюсь, хотя у меня есть кое-какие новости.

– Ничего, я уже читала в газете насчет пресс-конференции.

– А, так ведь я не только об этом.

Он вскинул на плечо ее сумку и направился к двери, подхватив Эсфирь под локоть. Девушка оставила денег гостиничному клерку и попросила извиниться за нее перед водителем такси. Усевшись возле Хенсона, она пристегнула ремень и сказала:

– Прямо в Схипхол. И не заблудись по дороге. У матери какие-то осложнения с легкими, так что мое место там.

– Времени навалом, – ответил Хенсон и отъехал от гостиницы.

Пока он поворачивал руль, Эсфирь заметила, что его обручальное кольцо куда-то пропало.

– Комиссия подтвердила подлинность Ван Гога, которого мы нашли на чердаке твоего отца.

– Я уже читала.

– Более того, экспертиза не исключает возможности, что положение руки на портрете Ван Гог изменил сам. На ладони есть пятнышко красного пигмента, который начали выпускать где-то в середине тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, причем он имел к этой краске доступ. Получается, у нас есть приблизительная дата, ранее которой такое изменение просто невозможно.

Эсфирь тем временем молча разглядывала толпу, собравшуюся вокруг пары скандаливших пешеходов.

– Далее, доктор Креспи к тому же сообщил, что краска с автопортрета Турна совсем не совпадает с пигментами на обоих полотнах Ван Гога.

Девушка хранила молчание, посматривая в зеркало заднего вида. Толпа уже рассасывалась. Она опустила голову и уставилась на руки.

– Не знаю, может, когда-нибудь я его смогу простить. Сама себя уговариваю… Но внутри все просто кипит…

– Твой отец это делал ради собственного спасения. Разве мы можем понять, как оно было в то время?

– Я вот все думаю… Про «зондеркоманды», про тех людей в концлагерях… тех самых заключенных, которые из газовых камер выносили все ценное и работали на убийц… Кое-кто из них тоже выжил. Я как-то раз с одним даже разговаривала, в доме престарелых, где моя мать. И я сказала ему, что он поступал правильно. Не знаю, не уверена. У него на лице была такая боль, словно он не мог себе простить… Но, по крайней мере, своих он не предавал…