Женский декамерон - Юлия Вознесенская

   У самой Нюрки тоже постоялица стояла, молоденькая и с маленьким ребенком, девочкой. Эту Нюрка ободрала, как липку, благо заступиться некому было. Постоялица, рассказывают, чистенькая была и повывела из Нюркиной избы тараканов и клопов, только мухи остались. И вот кто-то прислал ей от мух листочки бумажные, ядом мушиным пропитанные. Листочек такой она клала в блюдце с водой, а сверху малюсенький кусочек сахару: мухи садились и дохли. Уж очень боялась эта Ленинградочка, что от мух к ее дочке зараза какая-нибудь пристанет. И вот случилось так, что девочка увидела сахар в блюдце с мушиным ядом и съела его, и блюдце вылизала. Тут же ее горчить стало. Мать бросилась к Нюрке: «Дайте для ребенка молока, от отравления!» А та ей: «Ты сперва заплати!» Бросилась та к чемодану, вытаскивает, что у нее там оставалось. А Нюрка уж давно ее барахлишко на зубок знала, нос воротит: «Не из чего тут выбирать. Давай все навалом за банку молока, а то помрет твоя девка!» Та и отдала все до последнего чулочка, своего и девочки. Отпоила ее молоком с водой, спасла. Бабы наши после этого случая Нюрке пророчили: «Будет тебе за эвакуированных, Нюрка! Не от людей, так Бог накажет». Так оно и вышло.

   Долго судьба испытывала Нюрку. Сперва на сыне. Сына она своего от фронта выкупила, большие деньги платила, будто бы припадочный он. А в конце-то концов с нее такую взятку потребовали, что стал ей сын дешевле денег: велела она ему на фронт собираться. Последний год уж войне шел. «Авось, говорит, обойдется! Да и в Германию надо бы наведаться, за трофеями». И погиб ее сын, даже не доехав до фронта: эшелон их разбомбили. Погоревала она, но добрее к людям не стала, так же норовила все, что видела, под себя заграбастать. Мужик ее тоже с фронта не вернулся, и это она пережила спокойно: «С моим богатством я себе и другого найду, и сына нового рожу!» А вот доконала Нюрку денежная реформа. Была такая реформа после войны, когда деньги чуть не в один день сменили. Нюрка же свои запасы и обменять не могла, потому как хранила их не в сберкассе, а в погребе — от глаза людского берегла. И вот как деньги ее превратились в пустые бумажки, тут она и свихнулась. Вышла на рассвете из дому, шубы да платья развесила в саду на яблонях, туфли за ворота в шеренгу выстроила, на забор белье, чулки шелковые вывесила, а сама в избу скрылась. Сбежался народ, шумит: «Никак Нюрка умом тронулась?» Решили пойти в избу, поглядеть, чего она там? Входят, а она стены своими деньгами оклеивает и песни поет. И впрямь баба тронулась.

   С виду Нюрка была нестрашная, ее бы жалели, как жалели у нас и пьяниц подзаборных, и контуженных с войны, и с детства дураков. Да она сама людям не давала забыть, на чем ума лишилась. Зимой, летом она ничего, а как осень подойдет и полетят с деревьев листья, так Нюркина дурь силу проявляет. Ходит она по деревне, по лесу, собирает листья сухие и складывает в пачечки. Потом перевязывает эти пачки нитками, веревочками — что найдет, и прячет в укромных местах. И все оглядывается и приговаривает: «А вот денежки у меня опять собрались! Вот мои денежки ко мне и вернулись!» А люди-то помнят, как было… За то и прозвище ей дали Нюрка-Денежка.

   Задумались женщины над рассказом работницы Ольги. Почти все были ленинградки, а ведь из каждой ленинградской семьи кто-то погиб в блокаду. Помолчали.

   Тут подошла очередь рассказывать Неле, и она, извинившись, что история ее тоже совсем не веселая, начала.

История восьмая,

   рассказанная учительницей Нелей и повествующая о том, как коллекционирование портретов вождей обернулось трагедией для маленького мальчика

   Подрабатывала я в одном детском садике музыкальными уроками. Была у меня средняя группа, ребятишки по четыре, по пять лет. И вот этим малышам постоянно говорили о Ленине, о партии и прочих таких вещах, которых дети либо вообще не понимают, либо понимают слишком буквально. Особенно отличалась идейным энтузиазмом воспитательница средней группы, где я вела музыкальные занятия. Часто она своими разглагольствованиями перебивала мои песенки: «А вот дедушка Ленин, когда был мальчиком, тоже пел народные песни. Кто знает, детки, какие детские народные песенки пел в детстве дедушка Ленин?» Кто-нибудь из малышей непременно ответит: «Замучен тяжелой неволей!» Сколько раз я просила ее не мешать мне на занятиях, но все без толку: «Я говорю детям о Ленине! Это самое важное, что они должны знать даже в музыке!» Ну, попробуйте возразить такой…

   Она же придумала для детей идиотское соревнование: кто больше найдет дома в старых газетах и журналах портретов Ленина и принесет в детский сад. Дети старались, вырезали, приносили. Потом эти портретики ребятишки наклеивали в специальный альбом. Этих альбомов у воспитательницы накопилась чертова уйма, девать их было некуда. Зато если приходила какая-нибудь комиссия с проверкой, она доставала свои сокровища и трясла ими. И даже вытрясла себе какой-то почетный значок и грамоту.

   И вот однажды утром приходит в садик один мальчик, сын директора магазина, и приносит целую пачку портретов Ленина, вырезанных из сторублевок. Эта дура не поглядела, что это за портреты, сунула их не глядя в ящик своего стола, чтобы потом заняться наклеиванием. Вечером мальчика увела домой мама, и больше он в садик не вернулся.

   Зато на следующий день явилась милиция и потребовала показать, что за портреты принес мальчик.

   Оказывается, отец мальчика здорово наживался в своей торговле, а нечистые деньги в крупных купюрах держал дома в разных тайниках. Один такой тайник мальчик подглядел и утром, пока мама готовила завтрак, а отца уже не было дома, он забрался в отцовский кабинет, вытащил деньги и вырезал столько портретиков, сколько успел, пока мама не позвала завтракать. Отец, придя с работы, обнаружил порезанные деньги и долго не мог понять, что с ними произошло. Тут как раз мать привела сына из детского сада, а мальчик сразу отцу и похвастался: «Папа, это я вырезал дедушку Ленина и снес в садик! Марья Ивановна меня похвалила!»

   Мать схватилась за сердце, а взбешенный отец давай бить ребенка по ручонкам, пока опомнившаяся мать не отняла у него сына.

   Много ли надо такому малышу? В нервном шоке и со вспухшими руками его отвезли в больницу. Из больницы позвонили в милицию. Приехал следователь. Мальчик ему все и рассказал. Отца посадили за вскрывшиеся хищения. А наша примерная Марья Ивановна по сей день работает в том же садике, только теперь уже заведующей.

   — Нет, девочки! — взмолилась Иришка, — давайте больше таких диких историй не рассказывать!

   — Что ж делать, если сама жизнь их сочиняет? — возразила ей Галина. — Ведь и народ дичает…

   Но Эмма, поглядев на Иришку, сказала:

   — Ладно, не криви рот, а то сейчас заплачешь. Расскажу я смешную историю специально для тебя. Чем-то она похожа па историю с диссидентскими деньгами, но, слава Богу, в ней нет ничего конспиративного, и можно все имена называть. А ее герои люди довольно известные. Это неофициальные художники, поэты, те, кого в Ленинграде зовут «второй культурой», а раньше называли просто — «богема». Люди, которые живут, будто нет никакой советской власти, и она тоже — до поры делает вид, что их не существует. Слушайте.

История девятая,

   рассказанная режиссером Эммой о заколдованной десятке и «второй культуре»

   Поездила я по стране, поработала в разных театрах и решила вернуться в Ленинград. Первое время устроиться мне никак не удавалось, подрабатывала на радио, на телевидении, Снегурочку на детских елочных представлениях изображала. Тем временем окончательно оформила развод с мужем, и он мне от щедрот своих выделил комнату в двадцать метров. У него была трехкомнатная квартира до развода. Так он ее разменял на двухкомнатную для себя и комнату в общей квартире для меня. Ну, хоть жить было где. А жилось туговато, надо прямо сказать.

   И вот как-то сижу я дома, кропаю какой-то дурацкий сценарий для сельской самодеятельности — тоже вид заработка. Тут звонит мне Костя Кузьминский.

   — Слушай, Эмма! Мне позарез надо двадцать рублей. Заложил в ломбард матушкино обручальное кольцо, а завтра срок подходит. Если не выкуплю — пропадет. Надо тридцать рублей, а у меня только десять. Можешь на неделю двадцать рублей одолжить?

   — Нет, Костенька, не могу. Самой надо отдать соседке за телефон и за свет, а нет ни копья. Боюсь на кухню выходить. Извини уж!

   Вешает Костя трубку, а я снова принимаюсь за свой сценарий. Через пару часов он вдруг является собственной персоной. А надо вам сказать, что поэт Кузьминский редко на своих двоих передвигался. Обычно он лежал у себя дома на диване в халате, строчил стишки, а вокруг него крутились поэты и художники. Можно сказать, что его диван и был центром «второй культуры». Является Костя и протягивает мне десятку: