Книга тайн - Том Харпер

Штрасбург, 1434 г.

Что могу я сказать о Каспаре Драхе? Я не встречал другого человека, который имел бы такой выдающийся талант; даже Николай Кузанский, думаю, уступал ему. Если Кузанский лелеял свои мысли в огороженных кущах, то Драх свободно бродил по земле; если Кузанский был склонен упрощать, искал ясную форму и лаконичность, то Драх бездумно сеял зерна своего искусства, где получалось. Там, где он проходил, расцветали сочные луга ярких и фантастических цветов. Правда, между их переплетшихся стеблей водились змеи.

Но ни о чем этом я не знал в тот весенний вечер. Я помню, как его босые ноги шлепали по ступеням лестницы, когда он спускался. Помню кривую ухмылку, когда он заметил мое удивление. Я ожидал увидеть кого-то вроде ювелира, мудрого и почтенного старца, который посвятил жизнь достижению высот в своем новом искусстве. Вместо этого я увидел худенького человека с копной непослушных черных кудрей, совсем молодого, на несколько лет моложе меня. Кожа у него была цвета дикого меда, а глаза, наподобие нефтяных разводов, меняли свой оттенок — голубые, зеленые, серые или черные по прихоти изменяющегося света. Лоб его пересекал мазок синей краски.

Он выхватил карту из моей руки и посмотрел на нее. Я искал на его лице признаки узнавания, возможно, выражения родительской гордости при виде того, что блудное дитя вернулось к нему. Ничего такого я не заметил. Он вернул мне карту.

— Ты проиграл?

— Что?

Я слушал его невнимательно. Его пальцы коснулись моих, когда он передал мне карту. В этот момент я почувствовал, что демон, таившийся во мне, шевельнулся — порыв ветра, который приносит ощущение грозы.

— Игру. Ты ее проиграл?

Я вспомнил избитое лицо Жака, его кровь на камнях.

— Нет.

Драх ухмыльнулся своей кривой улыбкой.

— Плохой мастер винит инструменты. Плохой игрок винит того, кто изготовил карты.

Он внезапно повернулся ко мне спиной и пошел к реке. Я не понял, то ли он таким образом отказывался говорить со мной, то ли нет. Я двинулся следом. Он присел у кромки воды и плеснул водой на палитру. По реке потекли цветные ниточки.

Я смотрел на него с высокого берега.

— Как ты их сделал? — прокричал я. Мой голос в вечерней тишине прозвучал неестественно громко. — Как тебе удалось сделать их такими совершенными?

Он не повернулся.

— Ты чем занимаешься?

Я помедлил с ответом.

— Был прежде ювелиром. — Лучше я ничего не мог придумать.

— А если бы я пришел в твою мастерскую и попросил поделиться секретом эмалировки или методом прижигания золота медью, чтобы заиграла гравировка, каков был бы твой ответ?

— Я…

— Я открыл такое, чего еще не открывал никто. Неужели ты думаешь, я буду делиться этим с первым попавшимся на перекрестке дорог незнакомцем?

Он вытащил деревянную палитру из реки, стряхнул с нее воду и сунул себе под мышку. Потом поднялся по склону на берег и прошел мимо меня.

— Я хочу сделать что-нибудь совершенное, — сказал я, и, наверное, какое-то чувство в моем голосе (отчаяние или безутешность) показалось ему искренним.

Драх повернулся.

— Совершенен только Бог.

Написанные на бумаге, эти слова выглядят напыщенной отповедью. Но на бумаге невозможно передать интонацию Драха: претенциозная торжественность, приниженная дернувшимся уголком рта, озорной косинкой в глазах, когда они заговорщицки встретились с моими.

— Бог — и твои игральные карты, — поправил его я.

Этот ответ очень понравился ему. Он раскинул руки и поклонился. Театральность была у него в крови.

— Даже Бог не мог создать двух совершенно одинаковых людей, в отличие от моих карт. — Он обдумывал эту мысль, а я старался скрыть потрясение от услышанного. — Исключая близнецов. А они неестественны.

Он посмотрел на небо. Солнце уже скрылось, небеса начали чернеть.

— Ты хочешь есть?

Мы пересекли поле в направлении деревни. Тропинка была узкая и перепаханная плугом. Часто на ходу мы сталкивались. Мне хотелось взять его ладонь в свою и идти с ним рука об руку, потому что я уже потерял голову. Но я, конечно, не осмелился и удовлетворялся прикосновениями его рукава да время от времени столкновением его плеча с моим.

Склянки с красками были у него в сумке, и на ходу они звенели, словно колокольчики на сбруе. Такой же была и его речь: непрерывный поток, который ласкал мой слух, не раздражая его. Он спросил, как меня зовут и откуда я. Когда я сказал, что из Парижа, он смерил меня таким взглядом, что я подумал: он знает обо мне все.

— Тут есть какая-то история, — сказал он. — Когда-нибудь ты мне расскажешь ее.

Я не мог себе представить никого, кому рассказал бы о себе с большим удовольствием.

Мы пришли на постоялый двор, называвшийся «L’Homme Sauvage» — «Дикарь». На вывеске человек с облупленной кожей бренчал на лютне, оглядываясь через плечо. Я словно вошел в иной мир; куда бы я ни посмотрел, передо мной возникали ожившие карты. Драх увидел мой взгляд и кивнул.

— Мне здесь всегда рады. Они нам предоставят стол и постель на ночь.

Он сказал «нам» таким обыденным тоном, что я не мог понять, есть ли за этим какой-то скрытый смысл. Для меня это было как если бы с его плаща незаметно отвалилась пуговица, а я бы подобрал ее и с благоговением хранил многие годы спустя.

Мы прошли через конюшенный двор и вошли в дом. После темноты свечи внутри, казалось, горели ярко, а огонь в камине рассеивал весенний холодок. Хотя деревня располагалась слишком близко к Штрасбургу, постояльцев здесь было немало. Посреди комнаты сидели три ратника в добротных плащах и хвастались своими подвигами. В углу шептались и спорили два купца из Вены.

Девушка с соломенными волосами, сплетенными в косички, принесла вино. Драх выпил свое почти сразу же и попросил принести еще. Я с нетерпением ждал, когда она уйдет, и меня трясло от той мысли, которую я вынашивал все эти долгие месяцы пути по Франции.

Наконец мы остались одни.

— У меня есть для тебя предложение, — сказал я.

Вообще-то я планировал выждать, подразнить его намеками и остротами, но не сдержался — слова сами лились из меня.

— Ты научился делать идеальные копии своих рисунков. А ты никогда не думал, что еще можно копировать?

Он поднял бровь, явно заинтересованный моей речью. Я затаил дыхание.

— Слова.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять. А поняв, он рассмеялся.

— Слова? И люди будут за них платить? Я иллюстрировал рукописи и видел, сколько зарабатывают писцы за слова.

— Но некоторые слова стоят побольше.

Я мысленно перенесся в монетный двор отца, представил себе поток монет, струящийся на весы. Принцип совершенства не превратил свинец в золото в Париже. Я был убежден, что в Штрасбурге с помощью бумаги мы достигнем большего.