Я — посланник - Маркус Зузак

На пороге родительского дома.

И небо отверзлось, и с него осыпались звезды.

Мне хочется колотить в дверь руками и ногами.

Но руки и ноги не двигаются.

Полное оцепенение.

Я падаю на колени, — последние слова мамы сбили меня с ног, как удар в челюсть. Может, все не так страшно и она не это имела в виду? Я любил отца! Он был пьяница, но в остальном хороший человек! Что может быть стыдного в том, чтобы походить на него?

Так почему же мне так плохо?

Я не двигаюсь с места.

И даю обет: не двигаться с места, пока мама не скажет мне правду. Буду стоять на сраном крыльце разваливающегося сраного дома, пока не услышу ответы на все вопросы. Надо будет — лягу спать. Прожду весь завтрашний день под палящим солнцем. Но с места не сдвинусь.

Я поднимаюсь на ноги и кричу:

— Мам! Выходи! Слышишь? Выходи! Надо поговорить!

Через пятнадцать минут дверь снова открывается, но я не смотрю матери в лицо.

Повернувшись к ней спиной, я гляжу на дорогу. И говорю:

— Ко всем остальным ты же нормально относишься? К Ли, Кэт, Томми… Словно…

Нет, так не пойдет. Нельзя давать слабину. Нельзя.

— А со мной как ты обращаешься? Неуважительно. А ведь я всегда рядом.

Тут я разворачиваюсь и смотрю на нее.

— Я всегда рядом. Тебе что-то нужно, и я тут как тут! Разве нет, мам?

Она согласно кивает:

— Да.

И вдруг атакует. Набрасывается на меня, — оказывается, у нее своя версия событий. Причем такая, что слова режут мне уши — странно, что оттуда не льются потоки крови.

— Да, Эд, ты всегда рядом! В этом-то все и дело!

Она в отчаянии вскидывает руки:

— Ну? Посмотри вокруг! Какая помойка! Этот дом, этот пригород — да все вокруг! — Голос ее мрачен. — А твой отец обещал: однажды мы уедем отсюда. Сказал: вот так просто соберем вещи и уедем. И что?! Посмотри, Эд! Мы все еще здесь. На помойке. Я здесь. Ты здесь! И ты — такой же, как твой папаша! Никчемный пустобрех! Ты… — Она с ненавистью упирает в меня указательный палец. — Ты мог бы быть таким же успешным, как твои братья и сестры. Как Томми! Нет, даже… А, — отмахивается она. — Что тут говорить! Но ты все еще здесь. И я готова держать пари — ближайшие пятьдесят лет отсюда не двинешься. — В голосе ее звенит лед. — И ты ничего не добился.

Минута молчания.

— Я просто хочу, — вдруг произносит она, — чтобы ты стал кем-нибудь. — Мама выходит на порог и говорит: — А еще ты должен кое-что понять.

— Что?

Теперь она очень тщательно подбирает слова:

— Можешь, конечно, мне не верить. Но я ненавижу тебя так сильно, потому что очень люблю.

Я пытаюсь осознать сказанное.

Она все еще стоит на крыльце. Я спускаюсь по ступеням и снова поворачиваюсь к ней.

Господи, какая же темная ночь.

Черная.

Как пики на выданной мне карте.

— Ты встречалась с этим мужчиной при жизни отца? — спрашиваю я.

Мама смотрит на меня, но в глазах явно читается, что не хочет смотреть. Вслух ничего не сказано, но все понятно. Мама не только отца ненавидит. Она и себя ненавидит.

Тут меня осеняет: она ошибается!

«Дело не в месте, — думаю я. — Дело в людях».

Где бы мы ни жили, все было бы точно так же.

И я задаю последний вопрос:

— Папа знал?

Она молчит.

Долго — и мучительно. А потом отворачивается и плачет. Ночь так глубока и темна, я не верю, что когда-нибудь рассветет.

J

Телефонный звонок

— Мам?

— Да?

Я смотрю на Швейцара. Тот поглощает лазанью. Пес, судя по виду, в полном экстазе. На часах 2.03, телефонная трубка прижата к моему уху.

— Мам, ты как там?

На том конце провода некоторое колебание. Но в ответ я слышу ожидаемое:

— Нормально.

— Ну и отлично.

— Просто ты, говнюк, меня разбудил! Чтоб…

Я вешаю трубку, но про себя улыбаюсь.

Вообще-то идея была сказать, как я ее люблю. Но может, так даже лучше.

Q

Кино на Ариэль-стрит

Весь следующий день мамины слова не идут у меня из головы.

Впереди целое воскресенье, но после бессонной ночи безумно хочется спать. Мы со Швейцаром выпиваем пару чашек кофе, но результата нет. Интересно, можно ли считать задание на Клоун-стрит выполненным? Интуиция подсказывает — да. Можно. Мама должна была выговориться.

В том, что она считает меня безнадежным неудачником, приятного мало.

То, что она такого же мнения о себе, неприятно тоже, — хотя в этом как раз можно найти толику утешения. На самом деле я даже немного встряхнулся. Во всяком случае, понял, что таксистом всю жизнь не буду. Так недолго и с ума сойти.

В первый раз за все время послание затронуло и мою жизнь. Не только чужую.

А для кого оно было?

Для мамы или для меня?

В ушах опять звучат слова: «Я тебя ненавижу, потому что очень люблю».

Мне кажется, в ее лице мелькнуло что-то вроде облегчения, когда это было сказано.

Значит, послание предназначалось ей.

Мы со Швейцаром идем в церковь, навестить отца О’Райли. На мессе полно народу; это радует.

— Эд! — радостно приветствует он меня после службы. — Я боялся, что ты про нас позабыл! Несколько недель тебя не было!

Святой отец ласково гладит Швейцара.

— Ну… мне нужно было много дел сделать, — пытаюсь оправдаться я.

— С Божьей помощью?

— Не уверен, — отвечаю честно.

И думаю о прошлой ночи, о матери, которая изменяла отцу, потому что ненавидела его за невыполненное обещание. А потом всю жизнь вытирала ноги о сына, который выбрал остаться рядом с ней.

— Ну, — кивает святой отец. — Ничего не случается просто так. У всего есть цель.

Я, в принципе, с этим согласен. У всякого события есть причина, вызвавшая его к жизни. Что ж, время заняться следующим посланием.

Остается только дело на Ариэль-стрит. Туда-то я и направляюсь этим вечером. По номеру 39 обнаруживается старый, на ладан дышащий кинозал — из тех, в которые нужно спускаться по ступенькам. Над ним ветхий дом с балконами. Приклеенная к тенту, висит афиша. Сегодня, к примеру, заявлены «Касабланка» в 14.30 и в 19.00 — «В джазе только девушки». Я спускаюсь вниз и вижу афиши старинных фильмов, их видимо-невидимо. Они расклеены на окнах. Бумага пожелтела по краям.

В фойе пахнет старым попкорном.

Никого.

— Есть кто-нибудь? — окликаю я пустоту.

Никто не отвечает.

Похоже, сюда перестали ходить после того, как в пригороде открыли современный мультиплекс. Публика покинула старый кинотеатр и устремилась в новый.

— Есть здесь кто-нибудь? — решаю я попытать удачу снова.

В подсобке обнаруживается спящий старик. На нем костюм и бабочка, так в прежние времена ходили билетеры.

— С вами все в порядке? — громко интересуюсь я, и старик, подпрыгнув, просыпается.

— Ух ты! — вскакивает он с кресла и одергивает пиджак. — Чем могу помочь, молодой человек?

Я смотрю на афишу над стойкой и говорю:

— Могу ли я купить билет на «Касабланку»?

— О боже! Конечно! Знаете, здесь давненько никого не было, и вдруг вы!

Вокруг глаз у него глубокие-преглубокие морщины, а брови пышно кустятся. Седые волосы безупречно причесаны, к тому же без всяких попыток прикрыть разрастающуюся лысину. На лице подлинная радость. Восторг. Дедуля просто нереально счастлив.

Я даю ему десять долларов, и он мне пять сдачи.

— Попкорну?

— Да, пожалуйста. — Старик улыбается, накладывая мне полную коробку. — За счет заведения, — подмигивает он.

— Премного благодарен! — отзываюсь я.

Зал маленький, но экран оказывается вполне приличных размеров. До начала сеанса еще долго, но в 14.25 старик подходит и говорит:

— Похоже, больше никто не придет. Вы не против, если мы начнем пораньше?

Наверно, волнуется, что мне наскучит ждать и я разорусь в негодовании.

— Да без проблем, давайте.

И он убегает вверх по проходу.

Я сижу ровно в середине зала. Точнее, впереди на ряд меньше, чем сзади.

Начинается фильм.

Черно-белый.

Я смотрю, ем попкорн, и тут кино прерывается. Пытаясь найти взглядом окошко проекторской, понимаю: старик забыл поменять катушку с пленкой.

— Сэр?.. — зову я.

Тишина.

Наверное, снова уснул.

Я выхожу из зала и открываю дверь, на которой написано: «Только для персонала». За ней проекторская, старик тихонько похрапывает, откинувшись в кресле и опершись плечом на стену.

— Сэр?

— О боже правый! — сокрушенно восклицает он. — Только не это!

Старик очень расстроен — видно по тому, как он бормочет извинения над новой катушкой.

— Да все в порядке, — пытаюсь я успокоить беднягу. — Ничего страшного.

Но он продолжает сердиться на себя и свирепо ругаться на возраст и плохую память.