Искатель. 1995. Выпуск №2 - Курт Сиодмак

Вскорости я заметил, что эта прекрасная особа отнюдь не безразлична к моим ухаживаниям. Среди домочадцев мистера Маррифилда мисс Гарнье занимала довольно необычное положение. Она обучала французскому языку троих малолетних детей сквайра, примерно за год до этого приехав из южнофранцузского города Монпелье по объявлению, помещенному в газетах супругами Маррифилд. От платной должности гувернантки, однако же, она отказалась, предпочтя статус друга и гостьи семейства.

С ее слов нетрудно было заключить, что Эна всегда питала большую приязнь к англичанам и мечтала поселиться в Англии, а начавшаяся война лишь ускорила перерастание этих симпатий в страстную привязанность к союзникам по оружию, ибо германцев она ненавидела всеми фибрами своей души. Как она сама мне сообщила, дед ее при весьма трагических обстоятельствах погиб во время кампании 1870 года,[4] а оба ее брата находятся в действующей французской армии. Голос у Эны прерывался от негодования, когда речь заходила о надругательстве над Бельгией,[5] и не раз у меня на глазах она целовала личные мои саблю с револьвером, поскольку надеялась, что им еще не миновать применения в боях с ненавистным противником.

Подобные чувства не могли, разумеется, не способствовать успеху моих ухаживаний. Я был готов тотчас на ней и жениться — безо всяких проволочек, — однако же она не соглашалась на это. Свадьба откладывалась до окончания войны, так как Эна настаивала на всенепременнейшем соблюдении французских приличий, требующих, чтобы я посетил Монпелье для сватовства и знакомства с ее родственниками.

Помимо всех прочих совершенств, Эна обладала очень редким для женщин достоинством — она была искуснейшей мотоциклисткой. Ей нравилось совершать дальние мотоциклетные прогулки — в одиночестве, — но после нашей помолвки мне дозволялось иногда сопровождать ее в этих поездках.

Эне, однако же, были присущи капризный нрав и непостоянство настроений, хотя в моих глазах это и придавало ее личности еще большее очарование. Временами она могла казаться самим олицетворением нежности, но порой в ее манерах появлялась вдруг отчужденность или даже резкость. Бывали случаи, когда безо всяких на то причин она мне отказывала в праве сопровождать ее, а если я просил объяснений, удостаивала меня негодующим взглядом. Потом она могла сменить гнев на милость и компенсировала свою нелюбезность маленькими знаками внимания и нежности, от которых мои расстроенные чувства мигом успокаивались.

В доме сквайра наши отношения складывались аналогичным образом. Исполнение служебных обязанностей занимало все мои дни без остатка, видеться с Эной я мог лишь вечерами, но и вечером она могла без обиняков объявить мне, что хочет побыть в одиночестве, и удалялась в комнату, где днем давала детям уроки. Потом, видя, как меня уязвляют ее капризы, она принималась так мило смеяться и просить прощенья, что я становился ее рабом в еще большей степени, чем прежде.

На теперешнем процессе обвинение, ссылаясь на мой ревнивый характер, указывало, будто имели место бурные сцены ревности, одна из которых вызвала даже вмешательство самой миссис Маррифилд. Да, не отрицаю, я ревновал. Когда мужчина любит женщину всей своей душой, он не может оставаться абсолютно непричастным к чувству ревности. Поведения она была слишком независимого для девушки. Мне стало известно, например, что Эна знакома со многими офицерами в Челмсфорде и Колчестере. У нее была привычка надолго исчезать, совершая дальние прогулки на мотоцикле. На некоторые вопросы относительно ее прошлой жизни она мне отвечала лишь улыбкой, но если я настаивал и требовал конкретных ответов, улыбка сменялась хмурым, суровым взглядом. Удивительно ли, что душа моя, трепетавшая от страстной всепоглощающей любви, терзалась порой ревностью, натыкаясь на упорство, с каким Эна отказывалась приподнять непроницаемую завесу над своим прошлым? Здравый смысл иногда шептал мне, что глупо связывать свою судьбу с женщиной, о которой мне практически ничего не известно. Здравый смысл, увы, очень скоро тонул в бурных волнах обуявшей меня страсти.

Но вернусь опять к ее решительному нежеланию распространяться на тему о своем прошлом. Я привык полагать, что молодые незамужние француженки пользуются, как правило, меньшей свободой действий, нежели их английские сверстницы. Что же касается Эны Гарнье, то некоторые из ее высказываний, ненароком оброненные во время бесед, довольно часто свидетельствовали о том, что эта молодая особа весьма уже многое повидала и познала на своем веку. После каждой такой обмолвки, раздосадованная своей оплошностью, она старалась любыми доступными ей способами сгладить произведенное ею неблагоприятное впечатление. Разумеется, это не оставалось незамеченным с моей стороны и причиняло мне новые душевные страдания. По этим поводам я снова и снова задавал ей вопросы, остававшиеся безответными, что, естественно, порождало новые между нами размолвки, которые обвинения в своем изложении сути дела изобразило чуть ли не скандалами. Несоразмерно большое внимание здесь было также уделено и вмешательству миссис Маррифилд в одну из таких размолвок, хотя должен признать, что именно в этот раз наша ссора носила более серьезный характер, чем во всех предыдущих случаях.

Все началось с того, что на столе у Эны я нашел фотографию какого-то мужчины, а мои вопросы относительно этого человека привели Эну в явное замешательство. Под фотографией стояла подпись „Ю. Вардэн“, являющаяся, надо полагать, автографом. Самым неприятным для меня представлялось то, что фотография имела потертый, обтрепанный вид — как у тех карточек, которые влюбленные девушки носят всегда при себе, пряча их где-нибудь в платье. Мисс Гарнье наотрез отказалась мне сообщить какие-либо сведения об этом человеке и ограничилась лишь совершенно несообразным, на мой взгляд, заявлением о том, что воочию она его никогда не видела. Это и был тот самый эпизод, когда я несколько забылся и позволил себе повысить голос, заявив, что если не услышу от Эны интересующих меня сведений о ее прошлом, то порву с ней все отношения, пусть даже такой разрыв и будет мне стоить моего разбитого сердца. Ни буйств, ни скандала я не учинял, но миссис Маррифилд, услышав из коридора мой необычайно громкий голос, поспешила к нам в комнату с намерением увещевать меня. Эта женщина по-матерински сочувствовала нам и принимала самое доброе участие в нашей любовной истории: помнится, что в тот раз она мне высказала укор за мою ревнивость и в конце концов убедила меня в безрассудности моего поведения, так что мы с Эной снова помирились. Эна казалась мне умопомрачительно прелестной, и я сделался таким ее безнадежным рабом, что она в любой момент без особого труда могла заставить меня вернуться к ней — наперекор благоразумию и здравому рассудку, побуждавших меня вырваться из-под ее влияния.

Я все-таки не оставил своих попыток выяснить, кем же является изображенный на фотокарточке мосье Вардэн, однако Эна вместо ответа всякий раз неизменно заверяла меня, сопровождая свои слова торжественными клятвами, что никогда в жизни не встречала этого человека. Зачем ей понадобилось носить при себе изображение молодого и мрачного на вид господина (я успел внимательно рассмотреть его лицо прежде, чем Эна выхватила фото у меня из рук) — вот вопрос, на который она либо не хотела, либо же не смела отвечать.

Вскоре мне пришлось покинуть Редчерч. Меня назначили на довольно незначительный, хотя и весьма ответственный пост в Военном министерстве, что, естественно, вынуждало меня жить в Лондоне. Я был целиком загружен работой даже по субботам и воскресеньям, но вот наконец мне предоставили краткосрочный отпуск — всего несколько дней, погубивших мою жизнь, принесших мне самые ужасные испытания, какие только могут выпасть на долю человека, и в конце концов приведших меня сюда, на скамью подсудимых, чтобы отстаивать, как я это вынужден делать сегодня, и жизнь свою, и честь.

Деревня Редчерч расположена милях в пяти от железнодорожной ветки, куда Эна приехала меня встречать. С тех самых пор, как я душой и сердцем стал принадлежать Эне, это было первое наше с ней свидание после длительной разлуки. Не буду подробно останавливаться на этом эпизоде, поскольку не знаю, посочувствуете вы мне и поймете эмоции, выводящие мужчину из равновесия в подобные моменты жизни, или же останетесь безучастными ко всему мной сказанному. Если вы наделены живым воображением, то поймете мое тогдашнее состояние, а если нет — значит, мне и надеяться нечего на ваше сочувствие и вам остается довольствоваться лишь голыми фактами.

А факт этот, если констатировать его безо всяких иносказаний и экивоков, заключается в том, что по пути от железной дороги до деревни Редчерч меня подвели к совершению самого неблагоразумного, самого, если хотите, бесчестного в жизни моей поступка. Я раскрыл, я выдал этой женщине секрет чрезвычайной важности — военную тайну, от которой могли зависеть как исход войны, так и жизни бесчисленных тысяч людей.