Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Куллэ также определил для «Времени» нижний допустимый уровень беллетристики, отвечающей вкусам среднего читателя — это женские любовные романы английской писательницы Оливии Уэдсли (Wadsley Olive, 1859–1959), которые, при явной литературной второсортности, имели огромный успех[629]. В своих «Этюдах о современной западно-европейской и американской литературе» Куллэ уделил отдельный пассаж «Пламени» Уэдсли как показателю низкого вкуса современного читателя (равно «буржуазного» и советского): «Мораль не слишком глубокая, волна эмоций не слишком высокая, но вполне отвечающая запросам ищущего „тихой пристани“ — благополучной развязки без потрясения „основ“ — читателя… Поразительный успех, сопровождавший эту книгу, как, впрочем, и большинство пошлых романов Уэдсли, свидетельствует весьма недвусмысленно о <…> „культурном“ уровне общества <…>. К сожалению, и в переводе она нашла своих восторженных читателей»[630]. Во внутренних рецензиях для «Времени» Куллэ использовал имя Уэдсли в нарицательном смысле — как, например, в желчном отклике на очередной женский роман из жизни евреев в Америке: «Более пошлого, более бездарного романа мне никогда не приходилось читать. В нем широко развернута психология мелкого мещанства, местечковых интересов, он тенденциозен, совершенно чужд художественности и богат клеветой. <…> По моему переводить эту дребедень не стоит, но помня Уэдсли, Езерскую[631] и проч. не исключаю возможности появления этой книги на рынке. Желательно — не в изд. „Время“» (недат. внутр. рец. на: Эдна Фербер «Самостоятельная Фанни» — Ferber Edna «Fanny Herself», 1917); другой английский роман «не сложен и не глубок, но читается легко. Если возвести Уэдсли в первую степень, то получится Дипинг. <…> Роман простой, не слишком умный и буржуазно добродетельный в стиле английской мещанской морали. Читателей и особенно читательниц он поэтому будет иметь очень много, ибо он значительно лучше Уэдсли. Но это не первосортное произведение. Сезонный роман. Он цензурен и очень легко написан. Для тиража стоит перевести» (внутр. рец. от 13 ноября 1927 г. на: Д. У. Дипинг «Кити» — Deeping George Warwick «Kitty», 1927).

В целом оценки Куллэ ориентированы на сформировавшийся в его сознании компромиссный тип книги, который мог бы удовлетворить требованиям советского книжного рынка и при этом не навредил бы репутации издательства, отчасти напоминающий тот механический гибрид массового, интеллигентного и цензурного вкуса, который сложился у Шульговского, но сравнительно более трезвый и реалистичный. Это новый роман иностранного автора, уже известного русскому читателю — как, например, французская писательница из социальных низов Маргарита Оду (Audoux Marguerite, 1863–1937), славу которой принес ее первый автобиографический роман «Мари Клэр», вышедший в 1910 году во Франции с предисловием Октава Мирбо и уже в 1911 опубликованный в России не менее чем в десятке разных переводов — который «не является выдающимся произведением» и «относится к типу средней литературы, но написан с большим чувством, тонко и довольно художественно. <…> Он бесспорно составил бы занимательное чтение для не слишком требовательного, среднего читателя, вернее читательницы» (внутр. рец. от 18 февраля 1927 г. на роман Маргариты Оду «Из деревни на мельницу» — «De la ville au moulin», 1926; вышел во «Времени» под заглавием «Хромоножка» в переводе под ред. и с предисл. Р. Ф. Куллэ в 1927 г.). Другой роман, который, по оценке Куллэ, «вполне отвечает интересам и уровню нашего среднего читателя. Я бы сказал, что это тот самый тип романа, который максимально отвечает требованиям, не раз высказывавшимся, как нормальные пожелания для подлежащего переводу произведения. Все ленинградские издательства, конечно, согласятся его перевести» (внутр. рец. от 21 января 1927 г. на: Albert Daudistel «Wegen Trauer geschlossen», 1926; выпущен «Временем» как: Даудистель Альберт «Закрыто по случаю траура» / Пер. с нем. М. Венус под ред. В. А. Зоргенфрея. 1927) — отчасти того же рода, что и роман Оду: его автор уже извести отечественному читателю (по-русски выходил автобиографический роман Даудистеля «Жертва»[632]); роман идеологически (т. е. с точки зрения цензуры) приемлем (автор «принадлежит к передовому слою социалистической интеллигенции Германии» — там же) и при этом по литературным качествам доступен среднему читателю: «Роман не слишком умен и не блещет достоинствами больших литературных достижений автора. Но он безусловно занимателен, цензурен и вполне отвечает интересам и уровню нашего среднего читателя» (там же).

Постепенно, однако, необходимость принимать компромиссные решения, ощущение оторванности от по-настоящему значительных событий мировой современной литературы[633] и, главное, невозможность выносить условия советской жизни, которые Куллэ фиксирует в дневнике с поразительной осведомленностью и трезвостью, делают его внутренние рецензии крайне озлобленными и для издательства в сущности бесполезными: «…редко можно встретить даже в океане современной халтурной литературы более банальное, бледное, никчемное и нехудожественное произведение, чем этот роман, доводящий до гротеска, нарочитого уродства обычно не слишком яркую манеру английских писательниц. <…> Не переводить эту книгу надо, а предъявить иск сочинительнице и издательству „George Doran Company“ в Нью-Йорке за нанесение увечий читателю» (внутр. рец. от 14 января 1927 г. на: Джейн Ингленд «Красная земля» — England Jane «Red Earth», 1926); «Следовало бы поставить два электрических стула, без всякой жалости посадить на один автора, на другой издателя и убить, а читателю за отвагу выдать миллион долларов, если он не умрет от тоски до конца чтения» (внутр. рец. от 4 января 1928 г. на: Паулина Смит «Церковный служка» — Smith Pauline «The Beadle», 1926); «„Гениальные евреи“, посрамленные янки, грошовое „обличение“, благородство до отказу, героизм потрясающий, страсти чуть ли не африканские и пошлость, пошлость, пошлость. Книга не выше и не ниже уже давно известных халтур этой глупой дамы из еврейских кварталов Нью-Йорка. Но Езерская имеет свой крут читателей у нас. В библиотеках на нее есть спрос. И если не „Время“, то другое издательство непременно переведет эту книгу и она будет иметь успех, как и предшествующие, ибо наших читающих девиц и дам будет от нее не отогнать. <…> Если издательство уже приняло на себя дважды грех издания переводов этой пошлятины, то почему бы не сделать этого третий раз, тем более, что сбыт обеспечен?» (внутр. рец. от 5 декабря 1927 г. на: Андзя Езерская «Надменная нищенка» — Jezerska Anzia «Arrogant Beggar», 1927); «От первой до последней страницы все так бездарно надумано, так переполнено избитыми описаниями и разбавлено претенциозной болтовней об „эросе“ и негрской экзотике, что читатель не в силах одолеть тошноты и отвращения. <…> Ужасно пошлая фабула. А исполнение ее еще хуже. Тоскливо и бездарно. Нет, не следует переводить этой чепухи. Довольно у нас халтуры и без этой книги» (внутр. рец. от 28 декабря 1927 г. на: Рашильд «Жонглерша» — Rachilde «La jongleuse», 1900). Куллэ становится все более желчно враждебен западным беллетристам, массовому отечественному читателю, советской критике («наши патентованные готтентоты с их громким требованием „пролетарской идеологии“ от писателей всех времен и народов» — внутр. рец. от 11 января 1927 г. на: Томас Бёрк «Солнце в зените» — Burke Thomas «Sun in Splendour», 1926) и даже издательству «Время» («Если издательство считает возможным издавать такого сорта „уголовно-сыщицкую“ литературу, сбыт книги обеспечен» — внутр. рец. Р. Ф. Куллэ от 28 апреля 1927 г. на: Десберри Лоуренс «Голубой луч» — Desberry L. H. «Des blaue Strahl», 1922). Последние сохранившиеся в архиве «Времени» отклики Куллэ датированы началом 1928 года[634].

Пытаясь предварительно в начале статьи охарактеризовать «беллетристический» период истории «Времени», мы отметили, что причины принятия издательством к переводу той или иной книги невозможно объяснить, исходя только из внешних обстоятельств нэповского литературного поля — реальные причины более многообразны и обнаруживаются в области личного этоса и культурного вкуса рецензентов издательства, их внутренних компромиссов с внешними «рядами» советского литературного поля двадцатых годов, прежде всего с доминирующим влиянием массового читателя и цензуры. Обращение издательства «Время» к современной, в основном новейшей, переводной беллетристике позволило ему достичь к 1926 году положения одного из самых экономически мощных ленинградских издательств[635] и объективно сыграть свою роль в истории русской литературы двадцатых годов, ставшей на время «родиной переводов»: никогда ни раньше, не впоследствии советское производство переводной книжной беллетристики не было так синхронизировано с западным. Однако на уровне деятельности издательства как сообщества «беллетристический» период его истории оказывается историей поражения: обращение к литературе для масс вынуждает внутренних рецензентов к отказу от личного суждения, исходящего из их собственного культурного вкуса, который составлял основу их самоидентификации в пореволюционной советской современности (и, в частности, их идентификации со «Временем» как сообществом, которое давало им возможность хотя бы компромиссной личной автономизации). Пытаясь встать на точку зрения массового читателя и найти внеэстетические критерии для оценки беллетристики, а также предусмотреть возможные цензурные претензии, Н. Н. Шульговский и Р. Ф. Куллэ приходят к сходным выводам о необходимости судить бульварную книгу по социальным критериям (развлекательности, занимательности, успеха, цензурности, значимости как социального документа и проч.), однако эта точка зрения лишает их основания для личного суждения о книгах. В сущности, они оказываются в положении, родственном положению советских писателей, которые, заняв позицию «ремесленника», «спеца», пытались интериоризировать «социальный заказ», признать благотворность его давления. Шульговского это приводит к бесплодному и часто производящему невольное пародийное впечатление разыгрыванию диалогов между разными равно ему чуждыми и плохо понятными инстанциями оценки (читателя, цензуры, критики), Куллэ — к желчной враждебности по отношению не только к массовому советскому читателю, иностранным писателям-беллетристам, критике и цензуре, но и к издательству «Время» и в конце концов к социальному краху.