Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Последняя внутренняя рецензия Шульговского датирована июлем 929 года[618], но уже с 1927-го его оттесняют на второй план начавшие ктивно сотрудничать со «Временем» с 1926 года в качестве авторов внутренних рецензий Р. Ф. Куллэ и В. А. Розеншильд-Паулин. Если Куллэ, профессиональный филолог, был гораздо лучше Шульговского осведомлен в современной иностранной литературе и более дифференцированно оценивал потенциального отечественного читателя, то отзывы Розеншильд-Паулина представляют многие недостатки Шульговского усугубленными до гротеска.

О Владимире Александровиче Розеншильд-Паулине (1872–1941) нам известно мало: «бывший дворянин», образование среднее, знает «французский язык и отчасти польский и немного немецкий», служил в Министерстве финансов, во время войны был призван на военную службу, после революции занимался переводами беллетристики, написал несколько рассказов, опубликованных в журнале «Мир приключений», и две одноактные пьесы, изданные под псевдонимом «Вэр»[619]. Таким образом, он был старше других сотрудников издательства (в середине 1920-х ему за пятьдесят) и хуже образован. На довольно приличном все же среднем культурном уровне внутренних рецензий отзывы Розеншильд-Паулина выделяются культурной архаичностью и комически дурным стилем. Они состоят главным образом из старательного и пространного изложения содержания романа, которое своим стилем часто производит непредусмотренное рецензентом омическое впечатление: «Изабелла несмотря на то, что этот молодой человек был некрасивой наружности, чрезвычайно прозаичный, материалист и даже до некоторой степени циник, увидела в нем единственный якорь спасения», далее героиня «впала в религиозный экстаз, молилась, терзала себя и наконец призналась во всем отцу, после чего вскоре поступила в монастырь и таким путем ликвидировала всю эту драму. Попутно ее сестра Полина вышла замуж за нотариуса», «Изабелла несомненно несчастная девушка, но холодная, бессердечная, единственный идеал которой — это выйти замуж за кого попало» и проч. (внутр. рец. от 5 октября 1926 г. на: Деберли Анри «Враг своих» — Deberly Henri «Uennemi des siens», 1925).

Собственные вкусовые суждения Розеншильд-Паулина либо архаично-элегичны («Вся эта история, — это полная грусти элегия <…>. Точно из шумного современного города попал в деревенскую глушь и едешь тихой проселочной дорогой. Повествование течет как журчащий ручеек. <…>. Краски тусклые, поблеклые, точно глядишь на нежную акварель, или открыл старинную книгу с пожелтевшими листами и засохшими цветами. <…> Я представляю себе эту книгу в особом издании, в красивом переплете, с рисунками <…> в руках просвещенного читателя, но в наш век мировой войны, всевозможных революций, радио, фокстротов и джаз-бандов она представляет слишком большой диссонанс с современностью» (внутр. рец. от 24 февраля 1927 г. на: Гастон Шеро «Дом Патрикия Перье» — Chérau Gaston «La Maison de Patrice Perrier», 1924), либо свидетельствуют об искренней любви рецензента к банальной, даже бульварной литературе. Так, предлагая издательству в 1929 году перевести роман Андре Кортиса (Corthis André, под этим псевдонимом писала француженка Andree Magdeleine Husson, 1882–1952) «Преждевременное прощение» («Le pardon premature»; рецензент датирует его 1921 годом, хотя роман впервые вышел в 1914), Розеншильд-Паулин подробно и с упоением, используя все возможные испанские штампы — то, что Шульговский называл «роман испанистый», — излагает его банальнейший сюжет с «пылким испанцем», ревнующим «чисто животной ревностью», и героиней, проявляющей «наследственные черты веками порабощенной испанской женщины» (недат. (1929 г.) рец.; в 1927 году Розеншильд-Паулин и Шульговский сошлись в высокой оценке другого романа Андре Кортиса, «Только для меня» — «Pour moi seule», 1919; внутр. рец. соответственно, от 3 и 13 июня 1927 г.), который «Время» выпустило в 1928 году в переводе Розеншильд-Паулина). Трудно понять, какие причины, кроме социальной близости и сострадания, заставили «Время» сотрудничать с ним на протяжении 1927–1929 гг. как с автором внутренних рецензий и переводчиком[620].

Третий постоянный автор внутренних рецензий во «Времени» в 1926–1928 годах, Роберт Фредерикович Куллэ (1885–1938), выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, был гораздо квалифицированнее двух других, хотя также принадлежал в двадцатые годы к категории «неудачников». Его биография и взгляды периода сотрудничества со «Временем» могут быть подробно описаны благодаря его чудом сохранившемуся дневнику 1924–1932 годов[621], а также десяткам опубликованных им во второй половине двадцатых годов историко-литературных и критических статей. Куллэ, как и Шульговский и наверняка Розеншильд-Паулин, был в литературном мире Ленинграда фигурой маргинальной: после окончания в 1918 году историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета он на пять лет уехал в Ташкент, где был одним из создателей Туркестанского университета и возглавлял там кафедру истории западноевропейской литературы; в 1923 году, после того как историко-филологическое отделение университета было упразднено, Куллэ вернулся с семьей в Петроград и долго не мог найти места: его дневник за 1924–1925 годы полон ламентаций по поводу «всеобщего иудейского засилия»[622], а также невозможности и собственной неспособности, в отличие от других «бывших», устроиться в новых условиях, найти язык, чтобы «столковаться с современностью». В этосе Куллэ двадцатых годов есть ряд черт, сближающих его с главным редактором «Времени» Г. П. Блоком и характерных, вероятно, для определенного типа людей «поколения 1890-х» в ситуации советских двадцатых: оба, хотя им едва за сорок и они необычайно много работают, ощущают свою преждевременную «старость» — не столько физическую, сколько душевную и прежде всего социальную. В статье к сорокалетию со смерти Надсона Куллэ с явной личной проекцией пишет о поэте как о «музыкальном выразителе нескольких лет истории русской интеллигенции» эпохи Александра III, воплотившем «всю безнадежность, неясность и все отчаяния пассивных настроений»[623], разительно совпадая здесь с мемуарами Г. П. Блока, которому эпоха Александра III представлялась определяющей для его самоидентификации в современности: «Тихие, молчаливые годы <…>. И нечего говорить, и не умеем сказать, и не хочется, да вероятно не надо. <…> В психологической необходимости психологически необходимой борьбы, не только борьбы — даже хотя бы пассивной враждебности, в этом и заключалась чрезвычайно простая в конце концов суть трагедии»[624]. При этом, несмотря на решительное неприятие советской власти, Куллэ, как и Г. П. Блок, стремится в двадцатые годы к профессиональной реализации, хорошо выполняемому труду — и тогда готов быть «заодно с правопорядком»: «Я люблю работать и ненавижу халтуру»[625]. Куллэ сотрудничал во «Времени» с 1926 года; тогда же ему удалось наконец найти достаточно историко-литературной, хотя и поденной журнальной работы — в основном обзоры иностранных и отечественных литературных новинок и тенденций[626], переводы, а также юбилейные статьи на всевозможные литературные темы. «Внешне дела мои значительно поправились: мы теперь совсем не бедствуем, даже поправляемся. Оказалось, что самой верной работой является литературная. Создалось имя, завязались знакомства, стали признавать, и поток заказов не прекращается. <…> Редактирование Э. Золя[627], связь с изд. „Время“, статьи в толстые журналы <…>»[628].

В отличие от Шульговского и Розеншильд-Паулина, Куллэ был способен как к историко-литературной контекстуализации предлагаемых к переводу книг, в том числе и самых новых, поскольку, судя по его статьям в периодике, имел доступ к свежим европейским журналам, так и к более трезвой и дифференцированной оценке возможной рецепции, хотя и разделял крайний пессимизм Шульговского относительно вкуса нового читателя: «В этом романе есть все, что нужно для „захватывающего“ интереса: подвиги, благородство, любовь, верность, убийство, подозрения, таинственность, разбойники, переодевания, дуэли, схватки с людьми и быками, интриги, золото, плен, выкуп, злодейство и т. д. и т. д. Нельзя признать за этим романом художественных достоинств: он очень бойко сделан, но не написан художником. Для современного широкого читателя он заманчив, как кино, как пьянящая чепуха легкого умственного развлечения и с этой стороны успех его обеспечен, как успех всякого кино-романа. Серьезный читатель будет его читать разве только в вагоне или перед сном на даче» (внутр. рец. от 12 мая 1926 г. на: Причард К. и Гэскет Причард. «История любви дона Кью» (Prichard К. and Hesketh Prichard «Don Q’s love story», 1909); другой роман «глуповат. Вроде романов Уэдсли и других искусных рукодельниц. Во всяком случае это не настоящая литература, а занимательное чтение для невзыскательных девиц и дам на амплуа совбарышни и домохозяйки. <…> Может быть я не справедлив и строго сужу. Я нахожу и роман Уэдсли „Пламя“ тоскливым дамским рукоделием, а он имеет успех у домашних хозяек и невзыскательных читателей среднего типа. Этот роман такой же. Мне он отвратителен, многим он будет по душе. Только это не художественное произведение» (внутр. рец. от 17 февраля 1927 г. на: Кеннеди Маргарита. «Верная нимфа» — Kennedy Margaret «The Constant Nymph», 1924). Впрочем, это не мешало Куллэ верно оценивать популярные у этого читателя жанры — он дал «Времени» удачные советы перевести кинематографический роман Жана Дро: «Это, конечно, слегка бульварно, но проистекает из самой установки на кино. Роман вполне можно назвать „кинороман“ <…>. Это легкое, веселое, забавное чтение, на котором просто можно отдохнуть. Вполне цензурной» (внутр. рец. от 17 ноября 1927 г. на: Drault Jean «Galupin touriste», 1927; издан во «Времени» под загл. «Похождения Галюпена» в 1928 г.) и «Знак Зорро» Мак Кэллея (Me Culley Johnston «The Mark of Zorro», 1919), американская экранизация которого 1919 года как раз вышла на советские экраны (внутр. рец. от 28 апреля 1926 г.; рус. пер. вышел во «Времени» в 1926 г.).