Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Книга производит болезненное, тяжелое впечатление, и, однако, читается не без интереса. В случае перевода ее следовало бы сократить, во-первых для цензуры, а во вторых в интересах читателя. В цензурном отношении опасны рассуждения Геллера о боге, бессмертии души и т. д. Для рядового читателя утомительным покажется изобилие рассуждений. Они, по большей части, интересны и глубокомысленны, но их воистину слишком много. На первых 90 страницах, третья часть всего романа, не случается ровно ничего: один страстный лирический монолог на тему о «Степном волке». Официальная критика должна зачислить эту книгу в категорию свидетельств о гниении западной буржуазии. Некоторые рассуждения могут понравиться, например, все, что говорится о войне, о тупости немецкого бюргерства и т. д. Необходимо предисловие, которое бы объяснило, на всякий случай, фантастический элемент романа умственным расстройством Геллера. <…> Главным ее недостатком является некоторая трудность ее для читателя бесхитростного и неискушенного.

Не имея возможности составить сколько-нибудь полное представление о современной европейской литературе и новых авторах, издательство обращалось к писателям уже известным, часто устарелым. Предлагая «Времени» новый роман популярного в России в 1900–1910-е годы немецкого прозаика и драматурга Германа Зудермана «Жена Стеффена Тромхольта» (Sudermann Hermann «Die Frau des Steffen Tromholt», 1927), переводчица Е. Ю. Бак попыталась представить его как ставящий «животрепещущие проблемы», которые на самом деле были безнадежно анахроничны в контексте радикального бытового либертинажа советских двадцатых: «Возможна ли истинная любовь без установления, так или иначе, прочной связи? А подобная связь — может ли она не подавлять индивидуальность? Есть ли семейная среда вдохновительный базис или замаскированное болото? А ребенок? Вносит ли он в брак сознание долга и одухотворенную цель, или же является обузой и заставляет родителей „опуститься“?» (недат. внутр. рец.), закончив свои похвалы роману привычной апелляцией ко вкусу массового читателя: «Самое ценное, однако, — то, что проблемы Зудермана не „выпирают“, а органически вплетены в фабулу, столь непрерывную и динамическую, что она сохранила бы свою увлекательность и осмысленность даже для читателя, не доросшего до заданий автора и подошедшего к этой книге просто как к „интересному роману“» (там же). Роман вышел во «Времени» в 1928 году в переводе Б. Евгениева (псевдоним Е. Ю. Бак?) и Е. Э. Блок с предисловием Р. Ф. Куллэ, который рекомендовал Зудермана отечественному читателю именно как «старика», «патриарха» немецкой литературы, который отзывается на «злобы дня» во всеоружии своего традиционалистского художественного мастерства[638]. Другой новый роман Зудермана, «Пурцельхен. Роман о молодости, добродетели и новых танцах» («Purzelchen. Ein Roman von Jugend, Tugend und neuen Tanzen», 1928), был высоко оценен С. П. Блоком также благодаря своей несовременности — благодушной консервативности эстетической и идеологической позиции автора, а также сочетания «настоящей литературности», которой искало издательство, и «яркой занимательности», которой требовал массовый читатель:

Говорить об идейном содержании романа не приходится. Никакими так называемыми «проблемами» Зудерман не задается, сознательно ограничивая себя только чисто сюжетными и бытоописательными задачами. Тон повествования объективный, подернутый налетом благодушного, никого не бичующего юмора. <…> Рассуждений нет вовсе, описания коротки и выразительны, диалоги легки и полны неожиданных реплик, <…> действие развивается живо, не предугадывается вперед и чем ближе к концу, тем напряженнее захватывает внимание. Словом элементы настоящей литературности и яркой занимательности несомненно на лицо. <…> Будь это роман рядового писателя, цензура может быть стала бы против него возражать, ссылаясь на его легковесность. Однако же литературность его, бесспорно высокая, в соединении с именем Зудермана устранит вероятно подобные возражения. Печать едва ли похвалит роман; как не хвалила она пока и Беделя[639]. Зато несомненно довольны останутся читатели, в особенности же читатели Контрагентства и в частности даже и те, кому так не по душе пришлась Уэдсли[640].

Издательство рассматривало также старый роман братьев Жерома и Жана Таро «Братья-враги» (Tharaud Jérôme et Jean «Les Frères ennemis», 1906), авторов, знакомых «Времени» по переведенному в 1924 году новому тогда роману «В будущем году в Иерусалиме!» («L’an prochain à Jérusalem», 1924). Г. П. Блок в подробном отзыве, при всей его вдумчивой тщательности, также рассматривает литературное качество книги прежде всего с точки зрения советских условий — цензурных (религиозная тема) и читательских (наличие любовной истории) требований:

Начнем с недостатков. Против этого романа могут быть выдвинуты только два возражения: 1) основа его религиозная, 2) нет любовной истории. Эти возражения едва ли серьезны. <…> Братья Таро и тут, как и в другой известной нам книге, умеют соблюдать величайшую объективность, сдобренную едва уловимой скептической иронией. Они почти с исчерпывающей полнотой приводят все, что ставилось в вину средневековому католицизму, и не скупятся в этом отношении на чрезвычайно яркие иллюстрации. Так же точно не щадят они и основоположников протестантизма. Трудно предсказывать, но есть основания полагать, что книгу признают здесь даже полезной. <…> Думается, что величайшим достоинством романа является его форма. Он написан в форме мемуаров современника, в форме наивной средневековой критики, предельно сжатой, безупречно простой и совершенно очаровательной по тихому своему изяществу. Было бы глубочайшей ошибкой считать, что роман недоступен широкому читателю: можно с уверенностью сказать, что он увлечет даже ребенка, а вместе с тем удовлетворит и самого искушенного, блезированного читателя.

То обстоятельство, что новизна иностранной книги и быстрота появления ее русского перевода стали менее релевантны, повысило в соображениях внутренних рецензентов мотив качества перевода: так, П. К. Губер в цитировавшейся рецензии на «Степного волка» замечает: «Книга написана простым и ясным языком, но в ней множество моментов исторических, литературных и философских, которые может понять и надлежащим образом передать только вполне культурный и образованный переводчик. По силам ли это будет почтеннейшему Григорию Израилевичу (вероятно, речь идет о сотрудничавшем со „Временем“ переводчике, враче по профессии, Г. И. Гордоне. — М. М.)»; В. А. Зоргенфрей в отзыве на «Берлин Александрплац» Альфреда Дёблина (Döblin Alfred «Berlin Alexanderplatz. Die Geschichte vom Franz Biberkopf», 1929) также пишет: «Перевод потребует работы высшей квалификации. Имеются трудности почти непреодолимые — диалект берлинских низов, воровской жаргон, бесчисленные цитаты в стихах — литературные, из бытового песенного обихода и пр. — цитаты, иногда сознательно перевираемые и варьируемые автором. Кое-где проза самого автора переходит в рифмованную. Необходимо будет дать везде материал художественно адекватный, ибо, в сущности, на этом, внешне побочном словесном интересе и основана вся художественная ценность романа. Без него он может превратиться в мало интересную — почти скучную — книгу» (внутр. рец. от 25 окт. 1929 г.).

Можно сказать, что к концу 1920-х издательство «Время» отказалось и от восходившего к А. Блоку представления об актуальности книги для нашей «трудной эпохи», с которого началась его история в начале 1920-х, и от определявшей расцвет нэпа в книгоиздании установки на скорейший, в острой конкуренции с другими издательствами, перевод и выпуск иностранных беллетристических новинок. Тенденцию 1930-х годов определяли, по формулировкам нового руководства издательства, «общественное значение» изданий и «лабораторное» качество их подготовки.

4. Авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга и Ромена Роллана

Цвейг

При упоминании издательства «Время» прежде всего называют два его фундаментальных проекта, уникальных для истории советского переводного книгоиздания двадцатых-тридцатых годов — многотомные авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга (в 12 томах, 1928–1932 гг.) и Ромена Роллана (в 20 томах, 1930–1936 гг., завершено после закрытия «Времени» ГИХЛ), которые были формализованы договорами с авторами и готовились в постоянном контакте с ними (обширная переписка с обоими отложилась в архиве издательства). К творчеству Цвейга «Время» обратилось в 1926 году, на пике своего «беллетристического» периода, к которому в полной мере относился тогда в рецепции советской критики и молодой австрийский литератор[643]: «Ходкий товар <…> очень терпкие темы, восходящие к загадкам сексуального <…> блестящее литературное оформление <…> Но разве не обязывало это с сугубой осторожностью отнестись к вопросу: следует ли предлагать их советскому читателю? Книги — нездоровые, с запахом гнили. Их острота, их изощренность — упадочны. Пряное, изысканное блюдо для пресытившихся. Очень показательно, что такие цветы взращивает литература послевоенной Европы. Но это — интересный факт для историка литературы, <…> а не для рядового потребителя. Зачем засорять наш и без того неблагополучный переводной рынок гнилью?»[644]. Сделанное самим Цвейгом издательству предложение издать по-русски его еще не вышедший в оригинале сборник новелл «Смятение чувств» («Verwirrung der Gefühle», 1927; см. письмо Цвейга «Времени» от 30 декабря 1925 г.) открыло путь к изданию его авторизованных русских переводов — сначала отдельного сборника, а потом и собрания сочинений[645]. Впрочем, быстро выпущенные один за другим в 1927 году первые три тома собрания были составлены из уже переведенных издательством ранее новелл австрийского писателя; в начале февраля 1928 года, выпуская четвертый том и еще не определив состав последующих, «Время» переиздало первые три тома вторым изданием, а в декабре 1928 года — третьим. Таким образом, вначале собрание сочинений Цвейга, хоть и готовилось в близком контакте с автором, было снабжено предисловиями А. М. Горького, Рихарда Шпехта и самого Цвейга, а также специально выполненным Францем Мазереелем портретом Цвейга, а отдельные включенные в него произведения переведены «Временем» с рукописи, в сущности мало чем отличалось от обычной беллетристической продукции. В том же роде были четвертый и пятый тома, изданные в 1928 году, в которые вошли новеллы и легенды, имевшие успех у достаточно широкого читателя. К этому моменту уже было ясно, что, несмотря на оригинальность идеи русского авторизованного собрания сочинений современного иностранного автора и выстроенные издательством личные отношения с Цвейгом, русское собрание не будет полным — часть текстов не могла быть включена по цензурным соображениям[646], некоторые мелкие новеллы и легенды были отвергнуты издательством как «публицистика, достаточно почтенная, но не свежая и мало оригинальная» (внутр. рец. Зоргенфрея от 29 апреля 1927 г.), ранние вещи не хотел переиздавать сам автор[647]. В 12-томное русское собрание не были включены драматургия Цвейга и поэзия, завершение собрания в 1932 году двенадцатым томом стало не обдуманным заранее логическим финалом, а скорее обрывом, из-за утраты взаимного интереса и понижения акций Цвейга у советской власти.