Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Жиль Бастианелли:

Почему ты выбрал Францию, в частности Париж?

Эдик Штейнберг:

Меня привлекла в Париж моя давняя любовь к французскому искусству, но самое главное – культура той первой русской эмиграции, которую большевизм выкинул с родины. Франция приняла миллион людей разных социальных слоев, в частности, была огромная прослойка людей культуры. Это были философы, писатели, художники и т.п. Многие из них смогли адаптироваться, потому что они были все же европейцами и смогли войти во французскую интеллектуальную среду. И как бы слиться с французской элитой.

Большевики начали создавать так называемую новую культуру, а та культура, которая выехала во Францию, была под запретом. Я вырос при советской власти и в СССР, где за подобную любознательность или попытку найти какие-то традиционные корни… можно было угодить в ГУЛАГ. Мое внимание было обращено на эту интеллектуальную среду. Русская эмиграция – это та культура, которая сегодня уже адаптирована в России, это та культура, которая была изгнана и имеет очень серьезное значение для будущего России и для будущего Европы. Без прошлого нет будущего, и мне кажется, что все мое творчество, вся моя жизнь, связанная с моим ремеслом, вся окрашена, построена на фундаменте той культуры, которую большевики изгнали из страны. Это, конечно, Бердяев, Шестов, Франк, писатели Бунин, Зайцев, Осоргин, Газданов… Я приехал сюда, когда мне было уже 50 лет, то есть был уже человек в возрасте, и я как бы заново открывал всю эту русскую эмиграцию.

Вторая сторона: я очень любил французскую культуру и искусство, то, что было доступно. Потому что, имейте в виду, Пикассо был показан только после смерти Сталина. В музеях были сняты картины французских импрессионистов, был снят Ван Гог, которого я очень любил и на работах которого было воспитано целое поколение русских художников, живущих в СССР. Воспитание не как язык живописи, а как попытка быть свободным.

Мне предлагали выбрать и США, и Германию, но все-таки я остановился на Париже, потому что это моя давняя любовь, которую я до сих пор ношу в себе.

Во Франции я себя поставил на свое место: снял комплекс неполноценности провинциального сознания. Мне кажется, в этом смысле я правильно сделал свой выбор.

Европа меня окрасила. Структура цвета и света очень сильно поменялась. Я стал с Европой. Я вышел из маргинального состояния. Это правда, но как я могу отказаться от памяти?

БЕСЕДА с М. МЕЙЛАХОМ15

– Начнем с того, что ты происходишь, как прекрасно известно, из художественной семьи.

– Не только из художественной. Из литературной семьи, из переводческой семьи.

– Расскажи подробнее.

– Папа – это не только мой учитель. Хотя мать мне ближе. Папу я увидел практически только в 1954 году. Он сидел два срока. И война. Его судьба обычна для всех советских людей. Он родился до революции в Одессе. Его дедушка, мой прадед, был богатым купцом, торговал зерном, хотя и был полуграмотным. Он дал образование своему сыну. Мой дед был врачом и даже жил в Германии. А папу, когда ему исполнилось пять лет, отдали в школу Святого Павла – его вторым языком был немецкий. Конечно, обольщение марксизмом и тому подобным. Его другом по Одессе был поэт Семен Липкин. В 20-х годах они переехали в Москву. Папу начали печатать, потом он работал переводчиком. Переводил стихи, работал вместе с Багрицким, подружился с Арсением Тарковским. В 1937 году его забрали в лагерь. Я так понимаю, что его друг, югославский поэт Радуль Стиенский, написал на него донос. Папа построил дом в Тарусе в 1932 году. Он поехал за продуктами и уже не вернулся.

Но бабка по Одессе или по Кишиневу дружила с женой Ворошилова, которая тоже была еврейкой. И – это чудо – папу отпустили в 1941 году. Был пересуд, оказалось, что он не виноват. Началась война, он ушел добровольцем. Работал переводчиком с пленными немцами. После этого его забрали в 1945 году из Бухареста на девять лет. И я его увидел в 1954 году. Он вернулся, у него было поражение в правах, печатался он под другими фамилиями. Потом его, конечно, реабилитировали, дали работу, и он переехал в Москву. Я с 14 лет, после седьмого класса, работал на заводе – мы были очень бедные. Мама с двумя детьми, экономист… Я был Гаврошем. Он меня забрал в Тарусу. Там я начал уже и рисовать, и читать, и пошел в школу рабочей молодежи. Так что я считаю Тарусу своей родиной. Так началось мое образование. Потом вернулся из лагеря папин друг Боря Свешников. Его посадили мальчиком, в 17 лет. Они сидели вместе с папой. И, конечно, второй персонаж моей биографии – это Боря Свешников. Так я начал заниматься творчеством. И занимаюсь вот уже 50 лет. Про папу можно рассказывать много анекдотов или небылиц. 4 декабря было столетие со дня его рождения. Музей Цветаевой в Москве устроил его вечер. Он умер 24 года тому назад, а зал был полон. И выяснилось, что он еще в совдепии проводил вечера Иосифа Бродского и Волошина, с которым он был знаком. Ну а по поводу анекдотов… Он сделал себе парусный швельбот и катался на нем по Оке. Посадил в него огромное количество людей, все начали тонуть. Слава Богу, что все остались живы, потому что там были люди, которые вообще плавать не умели. Он был страстным рыбаком. И вот мы ловили рыбу, он тащит судака. Тащит, тащит, тащит. И как-то он его хотел вытащить, а вместо этого нырнул в воду за этим судаком. Он был довольно ленивый человек. Но когда у него была работа, он был прикован к столу. Много рисовал, делал скульптуры. Ведь он четыре года учился во ВХУТЕМАСе. Конечно, он весь был в культуре. Филонов у него был самым признанным мэтром. И он любил малых голландцев, и, как он мне рассказывал, в голодное время в Одессе, это потом подтвердил и Липкин, он рисовал картины под малых голландцев и выдавал их за подлинники.

Я от него все взял – и технологию, и культуру жизни. Он был таким странным иудеем – никогда не хотел уезжать из России. Даже мне сказал, что, когда советские войска вошли в Румынию, он был там переводчиком и, конечно, соприкасался там с деньгами, бриллиантами. Ведь все было брошено. Он говорил, что у него был целый чемодан бриллиантов. Я его спросил: «Ну и что? Уши навострил?» А он сказал: «Ты знаешь, старик, я хотел уехать, но, как вспомнил, что там у меня жена и двое детей, я покрылся мокрым потом. А через две недели меня арестовали». Сложный был человек. Очень любил людей, любил, чтобы вокруг него были молодые поэты, художники. Всех он делал поэтами, художниками и ко всем обращался «старики», хотя люди были моложе его на 30–40 лет. Тогда это было модным словом. Типичный персонаж, пришедший из 20–30 годов, который выжил, прошел лагеря и как бы уже адаптировался к послесталинскому времени. Я помню, я привел к нему своего приятеля, журналиста из «Stiddeutsche Zeitung», с которым я до сих пор дружу. Они разговорились по-немецки, а потом, когда отец вышел, я спросил: «Бернар, как он говорит?» Он ответил: «Он говорит как немец». Но отец не любил немцев. Я спрашиваю – за что? А он отвечает: «Ты не знаешь, какие это изверги. Я не могу простить им то, что они делали». И художником он был хорошим. Сейчас должны делать его выставку. Такой странный, романтический пейзаж. Это не было его основным занятием. Но все-таки он был талантливым. И в лагере он рисовал. Он мне рассказывал: «Ты понимаешь, я сидел, и в лагере я был более свободным, чем вы на воле. Я тебе расскажу случай». Дедушка был врачом, и папа себя выдал за патологоанатома. Ему пришлось работать в морге.

– Лучше в морге, чем на лесоповале.

– Он даже из лагеря привез с собой фартук – эту белую клеенку. И вот он говорит: «Я сижу, занимаюсь своими делами. А мороз был страшный, уже за сорок. Это было в Ухте. Я сижу, тепло, слушаю “Бранденбургский концерт” Баха и вдруг вижу на стене, разгораживающей лагерь на женскую и мужскую половины, огромную тень с пистолетом. Играет музыка, огромная лунища и эта тень. Ты можешь представить, какой аромат романтической картинки. И что ты думаешь. Это начальник лагеря охотится за женихами, которые прыгали на ту сторону. Ну, и кто более свободный? Этот придурок или я?»

– Ты сказал, что мама тебе была ближе.

– Мама ближе. Я с ней вырос. Она была русской из Олонецкого края. Она была удивительной женщиной. В ней была, с одной стороны, такая инфантильность, а с другой – она большая трудяга. Всю жизнь проработала экономистом, пережила сталинскую эпоху. Трудно понять, как она к этому относилась, но думаю, что, может быть, не замечала. Она мне, конечно, ближе отца. Была молчальницей, всем помогала, в ней не было никакого эгоизма. Отец был эгоцентристом. И в этом плане я больше похож на него.

Галина Маневич:

– Он ведь ушел от матери. Когда мы поженились, в 1966 году. Она так переживала эту историю. На работе все знали, что у нее муж сидел, она его ждала. А когда он от нее ушел, она это скрыла. Тогда все скрывали информацию о родственниках-эмигрантах. А она, наоборот, придумала, что он уехал в Израиль. И когда мать умерла, были похороны, и мне показалось, что нужно отца поставить в известность, – а Эдик десять лет с ним не общался, после того как он ушел. Я сообщила, сказала, что будет отпевание. И женщинам, с которыми мама работает, тоже сообщила. Они приходят, и Акимыч там. Я им говорю, что вот и Акимыч пришел. Они говорят: «Как?! А разве он не уехал?» Вот тогда-то мы и узнали.