Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Самуил Аккерман:

Для французских художников геометрия – это только украшение быта…

Эдик Штейнберг:

Тут каждый имеет свое право. Но для России это была уникальная ситуация. Русские поэты и художники авангарда услышали «музыку революции» раньше, чем она совершилась. Хотя геометрическая символика существовала и до христианства. Просто человечество забыло историю и память потеряло. Я не занимаюсь никакой провокацией, я делаю свою биографию, вот и все.

БЕСЕДЫ с С. АККЕРМАНОМ

Париж. Госпиталь Congnag Jay. Февраль 2012 года. В середине февраля Эдика после длительного лечения антибиотиками в раковом госпитале переводят в новое место, откуда обычно люди уже не возвращаются домой. Но в течение трех дней, отдохнув от жуткого количества медикаментов, под трогательным и чутким уходом персонала, Эдик начинает приходить в себя и отворачиваться от смерти. При работе над монографией «Эдик Штейнберг. 20 лет в Париже» нас с Жилем Бастианелли осеняет идея попробовать разговорить Эдика на данную тему и таким образом вернуть его к жизни. Идеальным собеседником становится его друг – художник Самуил Аккерман, тонкий человек, углубленный в пространство культуры.

На протяжении двух недель, в утренние часы Самуил приходил к Эдику в госпиталь, а Жиль записывал в течение часа или двух их разговор. Говорить Эдику было трудно, рак из легких перемещался в бронхи. Порой он терял голос, однако энергия духа не оставляла его.

Самуил Аккерман:

Какова была реакция французов и русских художников на вашем первом вернисаже в Париже в 1988 году?

Эдик Штейнберг:

Я думаю, реакция была негативной, потому что там не было никакого протеста, никакой социологии, никакой политики. Выставка была нейтральной по своей идеологии. Так что русские художники абсолютно ею не заинтересовались. В ней не было актуальности и не было никакой моды.

Галина Маневич:

Через несколько дней после нашего приезда в Париж Мириам, директор галереи Клода Бернара, рассказала нам, что Дэвид Хокни посетил выставку Эдика и она ему очень понравилась. Но в то время мы не знали, кто такой Хокни. И только потом поняли, как важна была для Клода оценка этого знаменитого художника.

Самуил Аккерман:

Я видел все ваши выставки, но эта показалась мне наиболее сильной – в то время ваши геометрические формы были насыщены печалью и страданием. Это присуще русскому искусству в целом?

Эдик Штейнберг:

Если хотите, то это мой персональный взгляд на русскую культуру и на мою биографию. Я восстанавливал прерванную традицию русского авангарда, который большевики уничтожили, а потом авангард стали уничтожать современные торговцы искусством. Это попытка все это связать. Но встреча с Европой – это уже нечто другое.

Самуил Аккерман:

Я помню, что на следующей выставке у вас было несколько работ, посвященных Блезу Паскалю.

Эдик Штейнберг:

Это неудивительно. Для меня картина есть дневник, где я пытаюсь связать время, старое и новое, и мои впечатления. Поэтому это, видимо, была странная выставка со странной геометрией.

Самуил Аккерман:

Как вы относитесь к Парижу?

Эдик Штейнберг:

Я был поражен его камерностью. Я люблю камерность и почувствовал здесь свою свободу. Конечно, не коллективную свободу, а персональную свободу. Я был воспитан в камерности, и в Москве я был чужой, а здесь тем более чужой, хотя меня французское пространство приняло – через галерею, с которой я работал. Поэтому я могу сказать, что я начал любить Париж после третьего заезда, когда я смог купить себе мастерскую, заработав здесь деньги. И оказался парижанином. Как ни странно. Но и сегодня мое впечатление о Париже мало изменилось с той первой встречи. Я, как был, так и остался чужим. Единственное, что теперь меня знают на моей улице. Мой Париж – это моя улица. А с другой стороны, Россию я потерял, она для меня ушла с этой новой историей, потому что теперь это другая Россия, а Россия, которую я люблю, – это кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Я был воспитан в России на хороших книгах, ко мне попадало много материалов по первой эмиграции от западных дипломатов и журналистов. Это были и поруганная русская философия, и забытая литература. Вот почему, когда я сюда приехал, я побежал на Сен-Женевьев-де-Буа и на Монпарнас – просто поздороваться с людьми, которых я любил. Я не люблю современность – болтовню и безответственность или националистическую глупость.

Самуил Аккерман:

Ваша мастерская находится рядом с отелем «Истрия», где когда-то останавливались русские писатели.

Эдик Штейнберг:

Конечно, в мире все не случайно. И то, что я попал в свободную страну, тоже не случайно. И то, как я впервые попал на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, и в Богословский институт Сент-Сержа, и собор на Дарю. История первой иммиграции для меня дороже, чем сегодняшняя. Это я открыто говорю, потому что у нее совсем другой язык, язык России. Ведь я приехал из Советского Союза, где был советский язык. И как я должен был воспринимать Париж? Когда я приехал, здесь везде расклеивали портреты Ельцина с гвоздиками, и я не знал, куда я попал.

Самуил Аккерман:

Тогда его книга вышла в Париже.

Эдик Штейнберг:

Да не в этом дело. Я подумал, что скоро конец и Парижу моему, ведь он стал моим Парижем. А что еще я могу вспомнить, это надо 20 лет вспоминать, с кем я познакомился, где я был. А что касается моего творчества, то я всем говорил и говорю: я пишу картины для себя, а не для других. У меня аудитории нет и не будет. Той, о которой все думают. В последнем интервью в Москве я сказал: «Не думайте, что у меня какой-то заказчик есть в Париже. У меня его нет».

Самуил Аккерман:

Какое впечатление на вас произвели парижские кафе?

Эдик Штейнберг:

Ну что – кафе. Меня поразило то, что туда можно прийти с кошкой или собакой, даже с обезьяной и сидеть рядом. Это очень интересный феномен. Я сам хожу часто туда кофе пить. Я не избалованный ничем. Но до сих пор мне странно, что я могу жить своим ремеслом, жить независимо ни от кого. Так случилось, наверное, это мои родители за меня молятся. А что? Я не участвую в актуальной художественной жизни. Я не хочу знать ничего об этих инсталляциях, перформансах, хотя мой язык понятно каким-то образом тоже тяготеет к минимализму и никакой тайны в этом нет, но материализма в искусстве терпеть не могу, но пускай делают это другие – у каждого своя свобода.

И то, что я выжил в России и стал Эдиком Штейнбергом, – это заслуга несвободы, которая там была… Хорошо, что я ничего не имел. Тут (на Западе) сложно стать художником, тут все запрограммировано, все куплено. Я не критикую, просто это такая жизнь, и все. Я вообще не знаю, как художники молодые живут здесь. Я понятия не имею. Я всегда говорю себе: вот мы-то жили в закрытой России… Мы состоялись вопреки. Мои реакции русского художника не изменились, а я стал меняться. Я уже не делаю одну картину, как я раньше говорил, я делаю уже много картин. А что касается самого Парижа, то, как сказать, какая-то кровь в меня от него влилась…

Самуил Аккерман:

Как Клод Бернар к вам попал тогда? Какие чувства и впечатления возникли у вас от первой встречи? Он уже 25 лет вас выставляет, и вы для его галереи особое явление.

Эдик Штейнберг:

Как-то я спросил Клода, почему хочешь ты меня выставлять в Брюсселе на артсалоне. У тебя этот номер не пройдет, будет провал. На что он мне сказал: «А я тебя люблю как художника. Мне все равно, как воспримут твои картины». Он, конечно, лукавил, потому что ему надо было продать картины, но он мне так ответил. А что касается выбора, то выбор – это дело вкуса, истории человека и страны, в которой он вырос. Или это любовь, или это перспективный бизнес. Но я думаю, надо у самого Клода спросить. Что касается меня, то для меня это был большой шанс. Когда Клод ко мне пришел, с ним чуть не случилась кондрашка: он увидел такое количество картин, что подозвал Жана и Анику, сотрудников, с которыми он приехал в Москву: «Идите посмотрите, что там творится!» Они зашли в запасник и схватились за голову. Тогда он мне сразу же предложил выставку в Париже, но, увы, ему отказали, хотя он предлагал заплатить деньги за все картины. Но в 1987 году – в самом начале перестройки в валютный салон по продаже картин пришел факс от Клода Бернара, и мне разрешили выехать за границу с женой, хотя в те времена даже членов Союза художников не выпускали за рубеж вместе с женами. Но я на этом настоял. Я на самолете прилетел, а уезжал на поезде и думал, что меня уже никогда больше не выпустят из СССР, а вышло так, что я свободно катаюсь туда-сюда. И Париж стал для меня родным городом, и Таруса осталась, а вот Москву я потерял.

Самуил Аккерман:

Вернемся к Клоду Бернару.

Эдик Штейнберг:

Я уже говорил, что я рисую для себя. И мы с Клодом очень сошлись характерами, потому что он работает тоже только на себя. Он плюет на все моды, мы похожи, мы – персоналисты. Он говорил: «Я не буду выставлять актуальное искусство». А что это такое? Инсталляции, перформансы. Время его вынуждает, а он не хочет и ведет свою линию. Он говорил, что все равно все к картине обратно вернутся, никуда они не денутся. Он из тех, кто смотрит картины. Многие приходят, болтают, а картины не смотрят. Если на вернисажах нет выпивонов, то никто и не приходит. Мне повезло. Я считаю, что художнику легче нарисовать картину, чем маршану ее продать. Это огромная работа.