Материалы биографии - Эдик Штейнберг

Э. Штейнберг:

– Она же работала, содержала его, он был безденежный. Одна комната была. Интересно, что его из Cоюза не исключили. Он сидел и одновременно был членом Cоюза. Дед умер, второй русский дедушка тоже умер, родители умерли. Брат умер. Никого нет.

– Твои художественные университеты – это отец.

– Только он. Я учился немного в детской художественной школе. А папа меня заставил делать копии с классики. Я начал рисовать, когда он еще сидел. В своих бумагах он нашел мои рисунки и сказал: «Голубчик, ты знаешь, я так никогда не рисовал». И сказал мне, что надо учиться. Я много работал с натурой. Я интуитик. Видимо, интуиция дана мне от русских и еврейских родителей.

– А когда у тебя появился свой стиль?

– Я проработал 20 лет. Первая картина была написана самостоятельно в 1957 году. Половина с натуры, половина от себя. Потом многие годы я работал с натурой. Пейзажи. Обожал малых голландцев, был воспитан на них. Тогда же в Пушкинском музее ничего не висело. Стали выставлять только после смерти Сталина Ван Гога, французов… Шок был от этого. Знаешь, полезно ничего не знать. Ты сам вдруг себе открываешь… Сначала у меня был пейзаж, потом – натюрморты. Камни, раковины. Потом, конечно, огромное впечатление, сравнимое с шоком, от Врубеля, Борисова-Мусатова. Этот художник похоронен в Тарусе. И Боря Свешников, который мне открыл целый пласт литературы символизма: Блок, Андрей Белый, Гоголь. Это были мои университеты. А потом уже пошел экзистенциализм, когда я стал рисовать. Постепенно органические формы переходят в геометрические. Боря Свешников был большим трудягой – вставал утром и рисовал до позднего вечера. В стол. Тогда же все рисовали в стол. У него тоже было поражение в правах – 101-й километр. Так началось мое развитие. Я перешел на натюрморты-камни, потом постепенно перешел к геометрии. Это было связано с сюрреалистом Ивом Танги. Мне привезли книжку, я его первый раз увидел, как-то связал его с малыми голландцами – огромная высота, небо, земля. Это была какая-то странная связь между этими камнями, которые у меня есть в коллекции. Было влияние европейское. Французское и русское. А что касается первого русского авангарда, который я начал расшифровывать, – это пришло позже, когда я уже самостоятельно подошел к абстракции. Потом я познакомился с Николя де Сталем. Это 70-е годы, у меня даже картина написана в его честь. Тогда еще этого художника никто в Москве не знал. Я не очень любил авангард, в частности Малевича. Я его мало знал, но я его мог все-таки видеть у Георгия Дионисовича Костаки, с которым я был знаком. Большое влияние было позднего Татлина. Цветы, мясо… Потом я начал как ученик расшифровывать. Что же это такое? Какое содержание у этого квадрата? Потом я встретился с Женей Шифферсом. Ты его знаешь. Он, по-моему, нас и познакомил. Это был третий персонаж в моей жизни, который произвел на меня огромное влияние. Я ему очень многим обязан. Во-первых, персонализму его невероятной личности. И, конечно, образованности. Он меня со многим познакомил. Познакомил с русской философией. Начал мне подсовывать книги: Соловьева, Трубецкого, Флоренского. Мы все прошли через все это. Были две книги – история церковного раскола. Я не помню фамилию этого автора. Там я вычитал, что у хлыстов были геометрические иконы. Я увидел, что у языка геометрии может быть разная трактовка. Это и религиозный аспект, и философский, и пустота Востока. Что угодно! И второе. На геометрии стояла Византия перед христианством. Вот откуда у меня все это. И я до сих пор это разрабатываю. С одной стороны, связь идет от философского пространства, которое я мало знаю, но, повторяю, я интуитик. Лучше заниматься Плотином, чем рисовать неизвестно что. Тут и проблема времени, и проблема пространства, и проблема экзистенциализма. И второе. Я понял, что уже тем языком, который существует, нельзя себя выразить. Я всю жизнь рисовал только для себя. Может быть, это гордость, но для меня зритель не существует. Мне кажется, что в мире свободы нет. Это все абсолютная абстракция. Свобода есть у каждого человека. То, что мы понимаем под свободой. Поэтому навязывать зрителю нечто такое, что ты еще и сам не знаешь… Монструозные картины… Ты понял, о ком я говорю. Художник имеет право на многое. Для меня так – если зритель ответит картине, он существует, а нет, так это проблема его свободы, а не моей свободы. Так я живу до сих пор. Проработав в стол много-много-много лет, я женился на Галочке. Был круг художников, который один чешский авангардный искусствовед назвал «Сретенским бульваром». Он уже умер. В 1968 году Прага была свободной, у них были уже контакты с Западом, он приезжал, читал лекции. У нас была очень интересная жизнь. Это, конечно, отчасти мифология, но все-таки существовало такое братство между художниками, где общей была проблематика метафизики. Идеологом был Женя Шифферс. Туда входили Кабаков, Янкилевский, я, Пивоваров, Гороховский. Собирались у меня и на территории мастерской Ильи Кабакова. Помню, Пятигорский читал лекцию. Так происходило до «бульдозерной выставки». Я был против участия в этой выставке. Бульдозер и искусство – это разные департаменты. Есть режим. Но я могу подчеркнуть. Я, благодаря этому режиму, стал художником. Я думал о совсем других проблемах.

– Возвращаясь к первому авангарду, ты пришел к стилю самостоятельно, а потом стал его изучать.

– В молодости у нас много ячества. Но потом ты понимаешь, что, помимо этого, есть еще история культуры, страны. Поэтому начинается отказ от ячества. Потом я крестился. Естественно, кроме «я», существует еще и «не я». Я до сих пор учусь. Я ничего не открыл. Я немножечко повернул содержание языка геометрии и ракурс в другую сторону. У меня нет претензии на открытие. Это смешно. Когда я столкнулся с американским искусством на выставке в Пушкинском музее, мне катастрофически это не понравилось – Ворхол… Я вдруг увидел, что это такое же искусство, как в Манеже. Я это ненавидел. Я это не люблю. Не люблю материализацию языка и плюс к этому какая-то странная идеология. Советская или имперская. Или еще какая-то. Тогда разразился скандал. Я помню, мы собрались все у меня на кухне. Кабаков, Гороховский, Витя Пивоваров были в восторге. В другой раз мы сидели с Мишкой Шварцманом. Я говорю: «Миша, ты меня поддерживаешь?» – «Конечно, это г…» Вот так он сказал. Царство ему небесное. Я пришел к этому стилю. В 1978 году у меня была выставка с Янкилевским. Тогда, после бульдозеров, открыли форточку. Нам разрешили сделать выставку. Первый раз я увидел на стенке свои картины. Я подумал: а они ведь к стенам-то не приспособлены. Это не картины для выставки. Но я получил успех среди художников. Галю встретил режиссер Юткевич и сказал: «Я каждый год по три раза езжу в Париж. Это странно, но я не видел такого языка». Хотя он и воспитан на авангарде. И до сих пор я это делаю. Потом началась перестройка, меня никуда никогда не выпускали. Один раз я пытался поехать в Прагу, но это было невозможно. Галю выпустили одну. В 1984 году приехал в Москву мой патрон, Клод Бернар, который обошел многие мастерские и сразу мне предложил сделать выставку. Я отправил его в Министерство культуры. А Бернару там сказали, что такого художника вообще нет. Он сказал, что только что у меня был. «Я у вас все куплю». Ему сказали: «Нет. Вы сделайте выставку Жилинского, а потом мы подумаем».

– Почему именно Жилинского?

– Бернар приехал как приятель Рихтера. Рихтер дружил с Жилинским. Он приехал смотреть Жилинского, но тот ему не очень понравился. Клод сделал маленькую выставку Жилинского. Я узнал об этом разговоре уже здесь, в Париже. Мне же Клод посылал открыточки, он писал, что надеется на выставку в Париже. Я к этому относился скептически. Но началась перестройка, он прислал факс, и я с большим трудом выехал. Я выехал с Галей, а они думали, что я удеру. Идиоты! Это 1987 год.

– Нас выпустили из зоны в 1987-м.

– Еще кусок жизни – Таруса. Родители расходятся. Мы уезжаем с Галей. Я оставляю брату дом. Говорю, что у меня нет денег, чтобы его выкупить. Мы прощаемся с Тарусой, и я покупаю за три тысячи дом в Ветлуге. У Мельникова-Печерского в его романе «В лесах» они едут из Нижнего Новгорода в Ветлугу. Я попадаю туда, но я ничего не знал про Мельникова. Я работал в областном театре, делал какой-то спектакль, и мне один актер говорит – вот есть место, шикарная рыбалка. Я приехал, закинул спиннинг и тут же вытащил щуку. Купил дом, взял две тысячи взаймы. Мы там прожили двадцать лет. Я каждое лето туда приезжал, жил по три-четыре месяца. Галя работала, приезжала в отпуск. Потом выяснилось, что в Ветлуге родился Розанов. В 1975 году деревня была очень живая – бегали лошади, бараны. Вдруг приезжаю и понимаю, что нахожусь на кладбище. Оставался пейзаж, а вокруг все умирало. Довольно страшная жизнь. Это беспоповцы, считали нашу церковь красной, отказывались воевать. Там целые деревни расстреливали. Очень тяжелая была жизнь. У меня рождается целый цикл «Деревня». Дневниковый цикл. Я писал картины, как поминальные записки. Потом я полностью от этого отказался. Я эту деревню как бы похоронил.