Материалы биографии - Эдик Штейнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Главная проблема в моих картинах – это верх и низ, это небо и земля. Как бы банальность, но, с другой стороны, это важный аспект философии. Попытка найти красоту. Она существует в мире, хотя ее стараются убить. Я хочу ее после себя оставить, если что-то после меня останется.
Проблемы смерти и красоты, начала и конца выражены между двумя линиями – верхом и низом. Квадрат – это символ земли, черный квадрат – это пустота… Это проблемы философские и религиозные. И наполнение их содержательной, а не формальной стороной. А содержательная сторона – это прежде всего жизнь художника: не идеология, не где что-то можно прибавить или убавить, а сама жизнь. Конечно, искусство убрали из современности, а предлагают жизнь. А что это за жизнь? Где свобода? Ее нет. Я так понимаю, если ты умираешь, это и есть свобода. Для нас русских смерть – это любовь, это память. Или прагматический вопрос: свобода – это не когда ты берешь, а когда ты отдаешь.
Библия и Евангелие уже сколько лет существуют, но, видимо, в наше время что-то не работает. Время превратилось в мир цивилизаций, в мир машин, где время уничтожается тоже машинами. Это уже другое время. Машины как бы захватывают и отнимают всю прелесть попытки подумать: а зачем думать? Сейчас сел за компьютер, и не надо ручкой писать. Может быть, компьютер – это тоже один из видов красоты, но я не понимаю этого. Я не понимаю, когда толпа диктует истину современной жизни. А истина в чем – Бог нам дал свободу каждому. Вот о чем Письмо Малевичу и, конечно, личная история моего художества. Это простые вещи, сотворили себе идолов, так можно и дальше. А что дальше? Никто ни за что не отвечает. Все получают аплодисменты.
Жиль Бастианелли:
Что для тебя значит ателье?
Эдик Штейнберг:
Ателье в Тарусе построено четыре года назад. Здесь я чувствую органику между мной, этой комнатой и ремеслом, которым я занимаюсь. Это ателье связано с моей родиной. Я практически родился в Тарусе, меня сюда привезли месячным ребенком, и вся моя жизнь связана с этой землей, с этим городом, с этой географией. И мое творчество связано с Тарусой. Я и в Париже работаю замечательно, и в Тарусе. Для художника очень важно, как он себя чувствует в пространстве. Есть большой разрыв в пространстве между двумя ателье. В Париже я больше изолирован, я там больше думаю, не включаю телевизор и размышляю о своей жизни и о своем ремесле. Здесь у меня много контактов, много друзей, художников, с которыми я дружу, много приезжает гостей и много-много всего хорошего. Правда, тут я работаю всего года два или три. Но время остановилось, и ателье связано для меня со временем: может, это три года, а может, тридцать, а может, все это было до моего рождения. Я чувствую себя адекватно этому пространству, этому дому. Здесь появляются новые окраски, когда я приезжаю из парижского ателье. Об этом можно судить только людям, которые смотрят мои картины. Здесь получается больше материализованного, материал становится материалистичным, а в Париже больше абстрактного, наверное, за счет изоляции. А здесь все больше связано с почвой, с землей, с культурой. Это ателье, с одной стороны, новое, а с другой – старое. Я как бы сохраняю не свое ячество, а свою личность, свою персональность. В этой культурной, социальной и исторической памяти. Повторяю: эта комната для меня не только место для рисования, это кусок моей истории, моего сопротивления против той свободы, которую нам навязывают.
В Париже я живу рядом с кладбищем Монпарнас, и мы часто проходим через него. Я всегда подхожу к могилам Сутина, Пуни, Лауренса, которые я сам нашел. Все очень символично. Это тоже временно-пространственный кусок моей жизни.
Жиль Бастианелли:
Кто такой Борисов-Мусатов?
Эдик Штейнберг:
Меня очень многое роднит с этим художником. Период 60–70-х годов вообще был связан с символизмом, да и сейчас я являюсь продолжателем этого направления. Я считаю школу Борисова-Мусатова и его художественный язык предтечей сегодняшнего Эдика Штейнберга.
Виктор Борисов-Мусатов был связан с Пюви де Шаванном и Морисом Дени. Это европейская окраска очень важна для русской культуры. Он умер молодым, якобы утонул в Оке, спасая мальчика. И здесь стоит замечательный памятник Борисову-Мусатову. На этом островке и церковь восстановлена, и сюда сегодня приходят люди. Здесь жила старая женщина, бывшая попадья Марья Ивановна, ее жизнь, ее похороны оказали на меня большое влияние в художественном плане. Муж Марьи Ивановны был уничтожен. Она, почти нищая, не только помогала мне, она меня кормила, и ее жизнь и смерть были наполнены той музыкальной структурой, которая до сих пор проходит нитью через мое художественное ремесло и связана с моей судьбой. Владимир Соловьев, который открыл в русской поэзии проблему женственности, произвел не только на меня, но и на Борисова-Мусатова в его время огромное влияние. На протяжении семи–десяти лет в моем творчестве возникали тарусские женские персонажи, близкие духу Борисова-Мусатова. Мама, которую я любил больше, чем отца, была тоже среди них. Этот кусок маленькой почвы придает музыкальность всей нашей жизни. И это огромный кусок истории России. Музыка не кончилась. Есть большая надежда в этих могилах, в этих березах… И сзади – река Ока.
Таруса, 3 сентября 2007 г.Жиль Бастианелли:
Что такое икона для твоего творчества?
Эдик Штейнберг:
Что такое икона? Это и есть спрятанная красота. С одной стороны, это язык понятий, культовая вещь, но, с другой стороны, пластически это удивительная возможность выйти за пределы регионального сознания и найти место рождения этого языка. Конечно, это связано и с итальянцами – икона и итальянский примитив до периода Возрождения. Но, с другой стороны, это попытка найти истину. Посмотрите на Троицу Рублева – это и есть воплощенная гармония, возможность молитвы и абсолютно реальной увиденной красоты. Это удивительное открытие наших культовых художников – Феофана Грека, Андрея Рублева. Конечно же, эта попытка была и у Малевича и его школы при трагедии ХХ века остаться преданным и времени и служению, как служили иконописцы, но это светское искусство, то есть они стремились увидеть не только то, что мы видим, но и то, что мы не видим. Причем все это было связано с революцией, с трагедией, с материалистическими идеологиями, которые пришли в Россию и которые родились на Западе.
У меня, с одной стороны, была попытка найти возможность проживания, служения и сопротивления большевизму, с другой стороны – возможность остаться самим собой, найти какое-то спасение. И я нашел его в формуле Достоевского: «Красота спасет мир». Я связал и язык Казимира Малевича, и то, что в моих работах не видно, то есть язык итальянского художника Моранди, который тоже занимался метафизикой. Сегодня я продолжаю работать в этих двух ипостасях, но, конечно, в первую очередь это Малевич. И попытка найти духовную окраску русского сознания.
Мы жили в закрытом обществе, у нас главенствовал совсем другой язык, который обслуживал советское большевистское государство, и я не ожидал, что я был актуален и современен в 60-х и 70-х годах, когда Запад тоже искал возможности абстрактного искусства. Это группа Зеро, открытие Казимира Малевича, минимализма. Я говорю здесь про язык искусства. Но у меня всегда присутствовала и содержательная сторона. Я никогда не отрицаю религиозной возможности, попытки найти духовность в том языке, в котором я работаю. Никогда не было у меня желания отрицать свои корни. Это действительно наркотик, нечто врожденное, кусок моей жизни, который я выражаю этим языком. Я никогда не забывал о традициях. Да, я могу сказать, что мое искусство связано с иконой, но это светская возможность найти себя и приблизиться к Богу.
Таруса, 6 августа 2008 г.Жиль Бастианелли:
Почему ты выбрал Францию, в частности Париж?
Эдик Штейнберг:
Меня привлекла в Париж моя давняя любовь к французскому искусству, но самое главное – культура той первой русской эмиграции, которую большевизм выкинул с родины. Франция приняла миллион людей разных социальных слоев, в частности, была огромная прослойка людей культуры. Это были философы, писатели, художники и т.п. Многие из них смогли адаптироваться, потому что они были все же европейцами и смогли войти во французскую интеллектуальную среду. И как бы слиться с французской элитой.
Большевики начали создавать так называемую новую культуру, а та культура, которая выехала во Францию, была под запретом. Я вырос при советской власти и в СССР, где за подобную любознательность или попытку найти какие-то традиционные корни… можно было угодить в ГУЛАГ. Мое внимание было обращено на эту интеллектуальную среду. Русская эмиграция – это та культура, которая сегодня уже адаптирована в России, это та культура, которая была изгнана и имеет очень серьезное значение для будущего России и для будущего Европы. Без прошлого нет будущего, и мне кажется, что все мое творчество, вся моя жизнь, связанная с моим ремеслом, вся окрашена, построена на фундаменте той культуры, которую большевики изгнали из страны. Это, конечно, Бердяев, Шестов, Франк, писатели Бунин, Зайцев, Осоргин, Газданов… Я приехал сюда, когда мне было уже 50 лет, то есть был уже человек в возрасте, и я как бы заново открывал всю эту русскую эмиграцию.
