Шопенгауэр как лекарство - Ирвин Ялом

Бонни скороговоркой произнесла:

— Самое важное было, когда Джулиус объявил о своей болезни. Ты уже знаешь об этом?

— Да. — Пэм печально кивнула. — Джулиус рассказал мне на прошлой неделе, когда я позвонила ему сказать, что возвращаюсь.

— Не совсем так, — вмешался Гилл. — Одна поправочка — только без обид, Бонни. — Джулиус нам про это не говорил. Дело было так: мы пошли в кафе — это было после первого занятия Филипа, — и он рассказал нам про это, потому что Джулиус рассказал ему об этом еще раньше при встрече. Джулиус потом сильно кипятился, что Филип его опередил. Следующий.

— Филип с нами примерно пять занятий. Он готовится стать психотерапевтом, — продолжила Ребекка, — и, насколько я поняла, много лет назад он лечился у Джулиуса.

Тони добавил:

— Мы говорили про… э-э-э… в общем, про состояние Джулиуса, про…

— Ты хотел сказать «рак». Это страшное слово, я знаю, — вмешался Джулиус, — но лучше говорить как есть, Тони.

— Ну да, рак- Джулиус, ты старый воробей, тебя не проведешь, — продолжил Тони. — В общем, мы говорили про рак Джулиуса и про то, как тяжело говорить про что-то еще, потому что все остальное кажется чепухой в сравнении.

Теперь наступила очередь Филипа, который сказал:

— Джулиус, будет лучше, если ты сам расскажешь группе, зачем я здесь.

— Я помогу тебе, Филип, но будет еще лучше, если ты расскажешь сам, когда будешь готов.

Филип кивнул.

Когда стало ясно, что Филип не собирается продолжать, Стюарт сказал:

— Значит, опять я — по второму кругу? — Все закивали, и Стюарт продолжил: — На одном из занятий Бонни стала нападать на Ребекку за то, что та строит глазки Филипу. — Стюарт помедлил, покосился на Ребекку и поправился: — Якобы строит глазки. Еще Бонни говорила о том, как она относится к самой себе — что она считает себя непривлекательной.

— И нескладной, и неспособной соперничать с такими женщинами, как ты, Пэм, и Ребекка, — добавила Бонни.

Ребекка сказала:

— Пока тебя не было, Филип высказал много интересных замечаний.

— И ничего не сказал про себя, — добавил Тони.

— И последнее: у Гилла была серьезная размолвка с женой — он даже собирался уйти из дома, — сказал Стюарт.

— Только не думай обо мне слишком хорошо — в конце концов я все-таки струсил. Меня хватило только на четыре часа, — прибавил Гилл.

— Ну что ж, по-моему, все верно, ничего не упустили, — сказал Джулиус, поглядывая на часы. — Перед тем как закончить, я хотел бы спросить тебя, Пэм, как ты? Чувствуешь себя дома?

— Еще не знаю. Я сама не своя, но рада, что вернулась. Больше я сегодня ни на что не способна, — сказала Пэм, собирая вещи.

— Можно, я? — вмешалась Бонни. — Мне страшно. Вы все знаете, как я люблю нашу группу, но у меня такое чувство, будто мы сидим на бочке с порохом. Скажите, мы еще соберемся? Ты, Пэм? Ты, Филип? Вы придете в следующий раз?

— Прямой вопрос, — быстро ответил Филип, — поэтому я дам на него прямой ответ. Джулиус пригласил меня в группу на шесть месяцев, и я согласился. Он также пообещал мне стать моим супервизором. Так что лично я намерен сдержать слово и выполнить условия. Я никуда не ухожу.

— А ты, Пэм? — спросила Бонни. Пэм встала.

— Больше я сегодня ни на что не способна.

Все засобирались, и до Джулиуса донеслись обычные разговоры про кофе. Интересно, подумал он, пригласят ли они Филипа после всего, что случилось? Он всегда говорил, что, если группа остается после занятий не в полном составе, это может неблагоприятно сказаться на общей работе. В этот момент он заметил, что Филип и Пэм одновременно приближаются к двери. Любопытно, что сейчас будет, подумал Джулиус. Неожиданно Филип тоже заметил это и, должно быть, сообразив, что дверь слишком узка для двоих, остановился и, тихо пробормотав «пожалуйста», посторонился, чтобы пропустить Пэм. Она гордо прошествовала мимо, будто Филип невидимка.

Глава 22. Женщины, страсть, любовь

Половая любовь оказывает вредное влияние на самые важные дела и события, ежечасно прерывает самые серьезные занятия, иногда ненадолго смущает самые великие умы. Ежедневно поощряет на самые рискованные и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые прочные узы… отнимает совесть у честного, делает предателем верного [66].

Второй после матери женщиной, сыгравшей роковую роль в жизни Артура Шопенгауэра, станет сварливая швея по имени Каролина Маркет. Мало кто из биографов Шопенгауэра упустит случай упомянуть о памятной встрече, которая произойдет в 1823 году на тускло освещенной лестнице и впервые свяжет тридцатипятилетнего Артура с сорокапятилетней Каролиной.

В тот день Каролина Маркет, жившая по соседству с Артуром, принимала у себя дома трех подруг. Совершенно выведенный из себя их шумной болтовней, Артур открыл дверь, громко обвинил четырех женщин в том, что они мешают его уединению (прихожая, где беседовали женщины, фактически была частью его квартиры), и в довольно грубой форме приказал всем четверым очистить помещение. Когда Каролина отказалась, Артур, применив грубую физическую силу, вытолкал ее за дверь и, несмотря на ее отчаянные вопли и попытки от него отделаться, спустил с лестницы. Когда же Каролина, взбешенная такой неслыханной грубостью, упрямо попыталась взобраться наверх, он вновь низвергнул ее, еще яростнее.

Каролина подала на него в суд, заявляя, что, спустив ее с лестницы, он нанес ей тяжелые увечья, повлекшие за собой судороги и частичный паралич конечностей. Артур не на шутку испугался: прекрасно понимая, что научные труды вряд ли когда-нибудь принесут ему богатство, он с крайней бережливостью расходовал наследство, доставшееся от отца. Почуяв угрозу своему благополучию, он, по словам его издателя, «словно с цепи сорвался».

Ни секунды не сомневаясь, что Каролина Маркет ловкая и предприимчивая симулянтка, он отбивался на суде как мог, пуская в ход все доступные средства. Тяжелый, выматывающий процесс длился шесть лет, и в итоге суд объявил Артура виновным, обязав его выплачивать Каролине Маркет по шестьдесят талеров в год до полного исчезновения симптомов — надо сказать, в те времена служанка или повар получали двадцать талеров в год и вдобавок стол и постель. Предсказание Артура о том, что плутовка будет дрожать до тех пор, пока деньги сыплются ей в карман, сбылось в полной мере: двадцать шесть лет, вплоть до самой смерти Каролины Маркет, он будет ежегодно выплачивать ей указанную сумму. Получив же наконец свидетельство о ее смерти, он небрежно неркнет на конверте: «Obit anus, abit onus» [67] (баба с возу — кобыле легче).

А другие женщины в его жизни? Артур так никогда и не женится, но будет далек от целомудрия: первую половину жизни он проведет особенно активно, возможно, даже будет страдать от сексуальной невоздержанности. Когда в пору ученичества Артура его приятель по Гавру Антим посетит Гамбург, оба молодых человека ночи напролет станут бродить по городу в поисках любовных приключений, подыскивая для этих целей исключительно женщин низших сословий — горничных, актрис, хористок; если же удача будет отворачиваться от них, молодые повесы станут находить утешение в объятьях «неутомимых шлюшек» [68].

Артур, которому никогда недоставало ни особого такта, ни обаяния, ни joie de vivre [69], был весьма неловким обольстителем и потому нуждался в советах Антима. Женщины часто отказывали Артуру, и в результате сексуальные переживания в его сознании навсегда связались с унижением. Его раздражали моменты, когда желание брало над ним верх, и позже он станет часто повторять, что животные страсти разрушительно действуют на личность. Нельзя сказать, чтобы Артуру не нравились женщины; он прямо говорил: «Я обожал их — если бы только они хотели меня» [70].

Пожалуй, самая печальная любовная история в жизни Шопенгауэра произойдет, когда он в сорок три года попытается ухаживать за Флорой Вайсс, очаровательной семнадцатилетней девушкой. Однажды вечером, катаясь с ней в лодке, он поднесет ей гроздь винограда и признается в любви. Когда же он обратится к ее родителям с просьбой ее руки, отец Флоры от неожиданности воскликнет: «Но ведь она еще совсем дитя!» В конце концов он позволит дочери самой принять решение. Предприятие закончится полным провалом, когда Флора категорически заявит, что терпеть не может Шопенгауэра.

Несколько десятилетий спустя племянница Флоры Вайсе станет расспрашивать тетушку про ее встречу со знаменитым философом и запишет в своем дневнике такой ответ: «Ах, оставь меня в покое с этим противным старикашкой Шопенгауэром». Когда же племянница будет упрашивать ее, Флора Вайсе перескажет ей эпизод с виноградом и воскликнет: «Мне не хотелось никакого винограда. Мне был отвратителен этот виноград, потому что старик Шопенгауэр к нему прикасался, так что я тихонько, чтобы он не заметил, опустила его за спиной в воду» [71].