«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский

дискурс добросовестного свидетельствования позволяет слушателю самому реконструировать жизненную панораму аналитически, передвигая и монтируя эти рассыпанные и слегка освещенные фрагменты. Вообще говоря, недоговоренность в изложении, его информационная и эмоциональная скупость парадоксально свидетельствуют как раз о наполненности существования рассказчицы, о ее захваченности миром повседневности – этим «живым беспорядком», который надо привычно, без рассуждений и жалоб управить и избыть. Дискурс недоговоренности – это оборотная сторона дискурса полноты. Изначально целостный крестьянский мир не «рас-сказывается» в его взаимоподдерживающих деталях, не «рас-стилается» в плавной и завершенной панораме. Мир дробится и разрывается, становится россыпью событийных сгущений, но не превращается при этом в дергающийся и непредсказуемый дивертисмент. В информационных разрывах, в зиянии повествовательных трещин и в тишине молчаливых пауз этот мир хорошо различим – деревенский, локальный, узкий, циклический, монотонный. Но – целый.

– Ой!.. (Вздыхает. Долго молчит.) Скажу, как с родителями жила. Старше меня были. Старшие ходили по работникам. И у нас у всех все было. Вот чего нету – шубы нету белой. Нанимается. Шубу мне возьмуть. Эти самые, кулаки, что ль, их называют, они тоже трудяги были неплохие. Вот, или крытые шубы, или пальто, или что-нибудь. Ну, что нужно. Гейши тогда пошли. Это – с карманами пинжаки такие. И у всех все было. У всех все было. Я не была в работницах, только в няньках была. И вот мне помогли курсы комбайнеров. Шесть месяцев. Что я себе поделала на эти восемьдесят рублей! Я восемьдесят шесть получала. Энта говорила: «Что-нибудь куплю съесть. Да мыла возьму…» – «А не знаешь, тут, в Камышине, конфеты есть или пряники, или что?» Я ничего во рту не держала, не брала. Только на столовой. И потеряла карточку в столовую. И было сколько?.. – неделю, когда будут выдавать. А у меня ни копейки, ничего. Я заняла семьдесят пять копеек, купила килограмм хлеба. Ну, и неделю прожила. А на себя два пальто купила, пинжак, ботинки и все такое – ну, легкое.

И материю привезла. Покупала в Камышине. Что ежели мне надеть, я на базаре беру. Там, в Камышине, толчок был и все. Вот. И я, как получила, скорее в магазин. Набрала все. Тогда все-таки дешевое было, материя-то. Я все же набирала. Ну, все – до подноготной. И с этим я замуж вышла. И денег привезла. Денег привезла. А зять наш, сестрин муж, учился тоже на комбайнера. На комбайнера проводили его, это за Михайловкой он был. Он приехал в гости. Ну, приезжал домой.

А я оттуда приехала, привезла денег немного. И говорю: «Кум, возьми эти деньги и купи мне шубу или какой-нибудь клочок. Все у меня – польта есть и пинжак. А вот шубу. Шубу или чего-нибудь…» Так он мне привез шубку. Воротник хороший. Но не новую. На базаре он только взял. Но все равно хорошая. И у меня все было. Вот все. А этого-то, что не было, – энтим сеструхам-то пораздали: там, прялку или, вот, благословление, ножницы овечьи – это все покупали, перину и сундук. Это в людях брали. То уж я заработала хлеба и то же самое – брала на свое. Сама все на себя делала. У невесты обязательно перина должна быть и сундук, да. Ну, а как же? Да все!

А то уж со мной и три перины, и все. и дом сделали. А вышла – ничего. От семьи отошел, от детей, ничего – горшочек один дали. И он лопнул и все. Я пошла в Крепенький, рысью бегала за чугуном. И вот с этого горшочка мы вот все нажили. Вот, как наша жизнь пошла. Это вот есть чего рассказать, какой труд был наш. Ну и экономство. Немножко получали денег, и деньги у меня всегда были. Вот, всегда. И мы не знали, что это такое – нет денег. Говорять: «Ну, как же это они у тебя всегда есть?» Я говорю: «Я знаю, что в месяце тридцать дней. Я чего же буду тратить?» Всегда оставалось, хоть сколько. Когда реформа была – обмен денег. А он получал 400 рублей, хозяин мой. Было 400 рублей, ну сколько, 40 рублей получили. И мы вот на них долго жили. Так вот я думаю: «Как же это так, что они у нас оставались? Чтобы жили и оставались?» И я сделала такую копилку. Вот она у меня стоить. Вот, обшила и туда складала по пять рублей. И прошло семь месяцев. Привезли тумбочку. Вот она стоит, 35 рублей. Я вынула из копилки, купила. И все. А это вот шифоньер и там это, барахло, – когда ушел в отпуск хозяин. Он за месяц получил и за отпуск. Когда идет в отпуск хозяин, обязательно какая-то у нас вещь. У нас сейчас одеяло лежит атласное, двухспальное, новое еще, с этикеткой. В отпуск он пошел и купил. Я уж забыла, в каком году?..

Уж работал. И я говорю: «Ну, чего ж? Умер – 77 лет было. Это уж он сколько – с шестидесяти лет не работал? Да. Восьмой год лежить, и одеяло лежить, и неодеванное!» Теперь сестре я говорю: «Ну чего же делать из нее? Материя лежить у меня и вата. Выстегать себе сейчас?» – «Чего ты будешь стегать?! Одевайся новым. Оно атласное, хорошее». Я говорю: «Нет, нет, милая моя! Вовремя не одевалась, а теперь – ну чего я?! Под восемьдесят! Нехай лежить!..

Мы кролов водили последнее время. Ну, кролов, кроликов пуховых. И вот я работала день и ночь. Пряла, вязала, продавала. Продавали где? Да тут. Бегали – на базар не давали отвезти. Я не знала ни цену, ничего. Лишь скажуть, и все. 25 рублей, а по двести грамм в косынке. Косынки вязала, ну, и платки вязала. И вот этим вот. Вот такой труд был. Все сами вязала. Сама, сама. А как же? Сама вязала, и пряла, и щипала. А внук хорошо кормил. Хорошо – пуху много было, хороший пух. И я как стандарт взяла. Вьюшку напряду – нитков сколько, знаю, и вес пуха знаю. И у меня все одинаковые косынки. И вот уж сколько лет, как он заболел. Он тоже болел. Как заболел он у меня, хозяин-то, мы их перевели, кролов-то. Ну, пух, правда, был. я работала. И у всех косынки целы. А на базаре купять, с месяц поносять, и у них – марлечки, вон. Да они лишь ниточку-то обвяжут и все. (Вынимает косынки.) Я и