«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности - Валерий Георгиевич Виноградский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этом фрагменте три не очень связанных между собой сюжета. Первый – о девической жизни, с родителями, а потом на курсах комбайнеров в волжском городке Камышине. Второй – о тех умениях, которыми владела Ирина Кирилловна, когда ее бездетная семья разводила кроликов и сама рассказчица занималась крестьянским рукоделием – выделкой изделий из кроличьего пуха. Третий – о колдовстве и сглазе. Но и в первом, и во втором, и в третьем отчетливо слышится и чувствуется осторожная, опасливая и смиренная речевая поступь, – дискурс аккуратного, осторожного приспособления к событийным мизансценам мира. Даже в эпизоде с колдуньей Ситкина не произносит никаких решительных формул, никаких проклятий и возмущенных выкриков. Что это? Изначальная размеренность и равносильность всех и любых жизненных практик? Интересно, как рассказчица выстраивает повествовательную линию, в центре которой – желанная белая шуба, чтобы «все было как у людей». Курсы комбайнеров, где платилась крохотная стипендия, оказываются для Ситкиной тем организационно-экономическим механизмом, который позволил в итоге одеться в теплую шубу. И в который раз читателя озадачивает дискурс упорного, инстинктивного, какого-то поистине первобытного рационализма, когда девушка по копейкам рассчитывает свои расходы, не выпуская из виду генеральную цель – прилично одеться накануне замужества. И эти качества самоотверженной экономичности («экономство», как выразилась Ирина Кирилловна) распространены на всю ее жизнь. Заметно, что ей самой весьма по душе такая самохарактеристика: «Немножко получали денег, и деньги у меня всегда были. Вот, всегда. И мы не знали, что это такое – нет денег…» Она пытается в фигурах логики объяснить этот феномен, рассказывая о копилке. Но гораздо выразительнее смотрится здесь и весьма впечатляет дискурс победительного, хотя и несколько удивленного захвата, казалось бы, неподвластных простому человеку, финансово-экономических обстоятельств мира: «Как же это так, что они (деньги. – В.В.) у нас оставались? Чтобы жили – и оставались?» Так же удивителен рассказ о пухово-косыночном промысле рассказчицы. Это не столько дискурс профессионального упорства и угрюмой сосредоточенности, сколько дискурс желанной открытости общедеревенскому (хуторскому) и особенно родственному миру. Этот фрагмент – довольно редкий для нарратива Ситкиной пример складности (хотя и относительной) повествования. Дело в том, что я застал ее как раз за вязанием, которое она отложила, чтобы рассказать о жизни. Сам факт захваченности промыслом, который ее отчасти кормит, но, главное, дает забыться от одиночества, способствует систематическим контактам с покупателями и одариваемыми, естественно и с видимым воодушевлением переливается в дискурс владения деревенским ремеслом и прочного самостояния. И снова – в который уж раз – по ходу своего повествования рассказчица демонстрирует дискурс круговой освоенности своего технологического и хозяйственного микромира. Последний постепенно уходит из жизненного пространства русской деревни. Однако такая способность и охота к беспрерывному самоотверженному труду постоянно фигурирует в нарративах. Вот пример из записи, сделанной в селе Тепловка Саратовской области. Рассказывает Иван Дмитриевич Меркулов, 1912 года рождения: «Вот чего я тебе скажу: в городе сильно уважают тех, кто от нас, из деревни, поуехали. Вот, они уехали, устроились в городе на работу и их там очень ценят. У него ведь, у деревенского-то, – привычка. Мы работали круглые сутки. Сейчас вот я заменяю товарища – в ночь пошел. Утром пришел, – товарищ меня меняет. А в городе-то, на производстве, там этого нету! А наш как в городе работает? Придет, включит с утра и бьет. Бьет и бьет, безотказно бьет! Уж конец работы, ему кричат: «Иван, кончай, пошли домой, время-то уж сколько…» Там, в городе, очень ценили нашего брата. Это именно деревенская закваска: начать и без конца вваливать! Городской-то: туды-сюды. «Мне домой надо!..» Хотя ему и нечего в дому делать, как в деревенском-то хозяйстве. Но он все-равно домой стремится. А наш брат – бьет и бьет, бьет и бьет. У меня сейчас зять там работает в заводе, в городе. Как вол работает! В любом производстве. Там так и говорят: «Саньку нам давайте, он двоих стоит…» А он работает где-то в заводе, на бульдозере. Работает безотказно…».
– Ой! (Вздыхает.) Да, налоги были. Все платили: и яйцы, и молоко платили, и мясо платили. Да как же это сказать? До войны что ль начиналось, я говорю, или в войну дюжее? Да после уж войны кончилось-то. Мы тута за бездетность платили. Говорят: «А вам тогда помогли». Дюжо нам помогають! (Скептически.) Хоть бы за дровами пошел, выписали бы, да привезли. Вот. Ну, за бездетность – детей-то не было. А у него. Он в МТСе работал, там военный налог платил. И тут, в сельсовете, военный налог платил до войны. И за бездетность – и в МТСе, и в сельсовете. Он двойной налог платил. А я раз платила, тута жила. Налоги были всякие. И за бездетность, и в сельсовет деньги платили. То страховки. И молоко, и мясо, и яйцы – все сдавали. По сто яиц, кажется, мяса – по сорок килограмм, то ли по пятьдесят? А лишнего-то не водили скота-то. Тут что же – и голод, и корма не было. Ну, все равно выкручивались. Кто собирал налоги – я не знаю. Сельсовет брал. Сами относили. Я не знаю, куда они их там девали, чего? А платили в сельсовет. Один раз так ходили: то из Березовской пришли, то из Даниловки. (Березовка – соседнее большое село, при котором Атамановка – хутор. Даниловка – районный центр. – В.В.) И вот они собрали налог. Платили. Вот, наверно, в 1950 году что ль все у нас прекратилось-то? Тут стали жить хорошо. Да. При Хрущеве. (Думает.) Вот я не знаю. Хрущев. Да, он затеялся переводить скотину. Стал переводить. Овец кто запишет – за все надо платить. У него овец больше, – он поменьше запишет. А потом взяли, согнали в один двор. А те боятся сказать – наша. Она лишняя у них по списку, по сельсовету. И – не наша! Жалко – она же иха! Ну, у нас этого не было. У нас все точно было, сколько было. Мы как-то не выходили на такие добычи. Правдой все прожили. И тут было. Ой. ой! Страсть какая-то! Страсть господняя! И тут стали по три овцы. Уж закон-то был. А потом началось уж все. И не знай, кто, при ком
