От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

На каждом цилиндре имелась маленькая белая табличка, на которой аккуратным почерком был нанесен какой-то цифровой код. Некоторые бумажные полоски пожелтели от времени, но в большинство, как я, к своему ужасу, заключил, было налеплено на цилиндры совсем недавно, но, может быть, это было сделано лишь для того, чтобы заменить старые, не читаемые более таблички, попытался я про себя успокоиться. Возраст этих бумажных наклеек не мог иметь ничего общего с возрастом экспонатов. Ну, конечно, нет. Но тихий внутренний голос, измученный от упрямства, с которым я не хотел принимать очевиднейшее, говорил мне, что это не так. Это помещение определенно функционирует. И значительная часть выставленных здесь образцов человеческого мозга совершенно определенно относилась не ко временам Третьего рейха, а к нынешним временам, к текущему десятилетию. А может быть, даже к текущему месяцу?

Я попытался не развивать дальше эту мысль. Сознания того, что здесь хранятся более сотни препаратов мозга в стеклянных цилиндрах, а значит, для этого безумного эксперимента было убито немало людей, было вполне достаточно, чтобы эта мысль стала невыносимой. Я не мог себе представить, что этот сомнительный исследовательский проект, возможно, продолжается спустя шесть десятилетий после краха Третьего рейха. Стоило бы мне это только представить, как это доконало бы меня, и я с криком бросился бы вон из помещения и в отчаянии попытался бы голыми руками и ногами вскарабкаться на высоченные крепостные стены, сломал бы себе шею, и безумец, все еще прячущийся здесь, подобрал бы меня во дворе, расчленил бы меня и выставил здесь, в этом зале, вынув мой мозг из черепной коробки, ввел бы мне в глаза розовую жидкость, потому что арийская внешность, может, уже вышла из моды, а теперь модно быть пестрым, и…

«Стоп! Сохраняй здравый смысл, Франк», — воззвал я к собственному разуму, на несколько мгновений закрыл глаза и напряженно попытался заставить себя подумать о чем-то другом, что не имело отношения к этому жуткому лабиринту и пережитым в этой крепости ужасам. О моем доме в Соединенных Штатах, о моей спартанской, но вполне уютно обставленной спальне и гостиной, о моей высококачественной хай-фай установке, о стереоколонках, размещенных вокруг на стенах, похожих на ту, что в акустической комнате… Нет, лучше о Юдифи, о тех неописуемых нежностях, которыми мы обменивались, и как вдруг мы слились воедино, как мы подходили друг другу, даже не понимая этого. О ее теплой, нежной коже и о ее нежных пальчиках, которыми она цеплялась за меня на столе в душевой, еще до того, как Карл избил меня из зависти и мести и Мария застрелилась на зубьях башни…

Ничего не получалось. Я прекратил размышления, открыл глаза и увидел, что Элен, как и следовало этого от нее ожидать, начала с живейшим интересом изучать каждый цилиндр в тщательно отполированных витринах. Юдифь следила за ее действиями с заметным неудовольствием и нервно переминалась с ноги на ногу на одном месте, как будто ей нужно было в туалет, а, может быть, так и было. Из-за ужасов этой ночи многие человеческие потребности были как-то позабыты. Я взял ее за руку.

— Знаете, что общего у всех этих препаратов? — наконец спросила Элен, не ожидая, впрочем, ответа. — У всех есть опухоль мозга. Во всех. Видите? — она подошла к нам и указала на один из цилиндров. — В большинстве случаев мы видим новообразование в области Lobus frontalis. В лобных долях больших полушарий, — добавила она таким тоном, как будто держит нас за совершенно необразованных тупиц, которым нужно объяснять даже самые простейшие вещи, чувствуя себя при этом в роли учителя весьма вольготно. И вдруг на ее лице появилось серьезное, уже не высокомерное, а даже весьма испуганное выражение. — Эти опухоли находятся прямо за лобной костью, — тихо сказала она, и мне показалось, что она вот-вот потеряет равновесие. Во всяком случае, она оперлась о стеклянную витрину и, закрыв глаза, опустила голову на грудь, затем тихо и глубоко вдохнула и выдохнула. Она сильно дрожала.

Это длилось всего мгновение, но я вдруг понял, что она хотела сказать и почему так испугалась, и тут же я сам почувствовал, что мои колени задрожали и готовы подломиться, а боль, которая немного ослабла после выхода из башни, вдруг возникла с новой силой.

— Ты думаешь, что они являются причиной головной боли, — тихо проговорил я.

Несколько мгновений Элен молчала, глубоко дыша, потом она снова выпрямилась и открыла глаза. Она была повернута ко мне, но глаза ее смотрели не на меня, а мимо меня с отсутствующим выражением. Губы ее тихо произнесли:

— В определенной степени да, — сказала она. Мне показалось, я даже услышал, как внезапно пересохло у нее в горле.

— А… за что они конкретно отвечают, большие полушария? — спросил я.

— Человеческий мозг представляется исследователям еще большой загадкой, — уклончиво ответила врачиха и отвернулась от меня, переведя свой пустой взор на стеклянные цилиндры, которые такому дилетанту, как я, казались все на одно лицо.

— Лобные доли больших полушарий в большой степени отвечают за структуру личности индивидуума. Приблизительно можно утверждать, что в больших полушариях заключаются сознание, интеллект, воля, память и способность к обучению, — она как-то смущенно приподняла плечи и потрясла тем, что осталось от ее рыжей шевелюры. — А опухоль в этой области приводит к разрушению прилегающих к ней тканей мозга, потому что черепная коробка не обладает эластичностью и не дает места для разрастания мозга. А так как собственно в мозге отсутствуют болевые рецепторы, то, как правило, распространение опухоли замечают поздно. Слишком поздно, — мрачно добавила она и неуверенным движением ощупала свой лоб.

Да, я не ошибся. И Элен, и Юдифь — как можно было заключить по внезапной бледности на ее лице — тоже боролись с мощными приступами мигрени, как я уже до этого предполагал. Только у них боль была не такая сильная, как у меня, или это уж действительно так, что женский организм более привычен к боли, потому что они так устроены, чтобы терпеть гораздо более сильные боли при рождении детей. А может быть, это я такой редкий слабак, что приступ мигрени буквально вырубает меня, или это затронуло меня сильнее, чем их обеих.

Это. А что именно это? То, что я для себя называл предрасположенным к жестокости чужаком в моей голове, про которого я как раз сейчас думал, что он снова зашевелился там, ища новое орудие пыток, которым он снова попытается довести меня до обморока, в действительности ничто иное, как ужасный сгусток испорченных тканей, который я без усилий обнаружу на любом выставленном здесь препарате, если только посмотрю повнимательнее? Может быть, именно это Элен хотела сказать, но не решилась — что все мы страдаем от бурно разрастающихся язв в области лба, которые пожирают ткани нашего мозга, меняют наше сознание и даже пытаются поработить нас, а меня еще в большей степени, чем женщин, влияя на память, способность обучаться и интеллект и порабощая… волю?

Я тоже чуть не потерял равновесие и прислонился, дрожа всем телом, к огнеупорному лабораторному столу в центре помещения, к столу, на котором, возможно, вскрывали не один труп и извлекали из черепа мозг людей, которые, вроде меня, были не то чтобы немного безумные, но действительно больные, неизлечимо, смертельно больные.

И это я? Нет, это не про меня, это не может быть про меня. Я чувствовал, как у меня защипало в глазах, как их наполнили слезы отчаяния. Как часто во время приступов боли я вызывал своего семейного доктора, чтобы разжиться у него какими-нибудь медикаментами от сильной мигрени, как часто с привычным выражением сочувствия он советовал мне немного полежать в темноте и подождать, когда подействуют пилюли или капли, а потом снова посылал домой, и никому ни разу не пришло в голову просветить мне череп и поискать то, что, если верить предположению Элен, уже давно располагалось у меня во лбу и все распространяется так, что давление приводит к этим ужасным болям, которые я всегда принимал за мигрени и которые этой ночью достигли особенно высокого уровня.

Я подумал о молодом адвокате Флеминге, голова которого, как мне показалось, взорвалась у меня на глазах, я еще чувствовал на своем запястье кусочек занозы от костей его черепа, если сосредотачивался на этом. Может ли скопление некротизирующих тканей так влиять на сознание человека, что у него начинаются такие ужасные видения? Что случилось с моей волей, которая этой ночью была слабее ватных ног, которые несли меня по дороге, по которой мне не хотелось идти? И эта странная личность, в которую я так часто превращался — жестокий погонщик рабов, который пытал хозяина гостиницы самым непристойным образом, — это тоже часть жуткой опухоли, давившей на мой характер? Это он, использовавший чувствительность и слабость женщины, повел себя как настоящий мужчина, эгоист, мачо? И как долго нужно еще разрастаться этой опухоли, чтобы я докатился до того, что, умирая, я стану ненавидеть самого себя за то, чем я стал?