От часа тьмы до рассвета - Вольфганг Хольбайн

Я дошел до места, где в действительности случился тот обвал, который разрушил часть стены, отделявшей подвал от другой части лабиринта. Стена была целой и без малейших следов разложения, но в ней была видна массивная стальная дверь, на которой по черному лаку было что-то нацарапано белым мелом детским почерком.

«Не ходи за мной, Франк! Мы не должны встречаться!»

Я знал, что это предупреждение написал тот чужой мальчик — я узнал его почерк. И при этом каким-то парадоксальным образом ощутил удивление по поводу того обстоятельства, что этот ребенок, очевидно, знал мое имя. Удивляясь столь противоречивым чувствам, я, в конце концов, подумал, что это только сон, а логика во сне не играет никакой роли.

Мне не пришлось открывать дверь, чтобы вопреки предупреждению оказаться на другой стороне и преследовать мальчика дальше: в мгновение ока я очутился уже не перед дверью, а словно при быстрой смене кадра в кино где-то в огромном лабиринте туннелей и, как мне подсказывали мои чувства, не так уж далеко от жуткой башни. Однако в моем самочувствии это ничего не меняло: у меня по-прежнему колотилось сердце, я быстро дышал, и бока ужасно болели, как будто все расстояние я пробежал, как спринтерскую дистанцию.

Все коридоры здесь тоже были хорошо освещены и выглядели чисто прибранными: по всей видимости, их регулярно использовали и за ними тщательно следили. Из конца коридора, который я перебегал поперек быстрым шагом, раздались голоса. Не высокие детские голоса, а голоса нескольких взрослых мужчин, которые, сыпля медицинскими терминами, дискутировали о чем-то, чего я не понимал. Я услышал свое имя? Кто-то из них действительно назвал мое имя?

Я в испуге задержал дыхание. Я знал эти голоса и при этом мог поклясться, что никогда в жизни их не слышал. Они пробудили во мне воспоминание, которое вовсе не было хорошим, и я даже был благодарен тому, что оно не складывалось внутри меня в какие-то членораздельные понятия, а только мелькало у меня в голове различными отрывочными образами. Это было слишком ужасно, чтобы я мог это вынести, если бы мой мозг воспроизвел его полностью. Наконец из-за ближайшего поворота появились две высокие худые фигуры и направились прямо ко мне.

Я застыл на ходу и испуганно уставился на обоих мужчин широко раскрытыми от ужаса глазами, не в силах шевельнуться. На них были белоснежные лабораторные халаты с маленькими ламинированными табличками с именем на груди, они были старше среднего возраста. Волосы у них были местами с проседью, а местами совершенно седые, а лица испещрены множеством морщинок. У одного из них под глазами были большие темные мешки. И одновременно я видел их здоровыми, стройными и довольно молодыми господами из конца сороковых, волосы которых были коротко острижены, но еще довольно густые и сильные, и хотя у одного из них была довольно большая залысина на лбу, это его ничуть не портило. Кожа на их лицах была гладкой, без морщин и казалась свежей, две пары чистых голубых глаз производили впечатление любопытства и внимательности, излучая не только чистую любознательность, но настоящую жажду новой информации, которая таилась за их по-настоящему интеллигентными глазами. Это было похоже на то, что я рассматривал два лежащих друг против друга негатива, между которыми была разница в более чем четверть века.

Казалось, они не увидели меня, хотя они направлялись прямо ко мне и были от меня на расстоянии не более пятнадцати метров, или они просто не обращали на меня никакого внимания, но это обстоятельство не умаляло тот ужас, который охватил меня. Наконец я узнал этих мужчин: это были профессор Клаус Зэнгер и штурмбанфюрер Рихард Краузе — дедушка Эда, фотографию которого нам показывала Мария в своей толстой книге. Я попытался взять себя в руки и решил оставить преследование того мальчика и убежать отсюда. Я чувствовал себя застигнутым врасплох и очень боялся. Мне нельзя было здесь находиться, никто не просил меня заходить в этот подземный лабораторный комплекс, и меня ждало чудовищное наказание. Меня застали Зэнгер и Краузе!

Но когда я обернулся и посмотрел на коридор, по которому я пришел сюда, оказалось, что он длиной всего шагов двадцать, хотя я мог поклясться, что я шел сюда гораздо дольше. Более того — из противоположного конца коридора ко мне тоже приближались Зэнгер и Краузе, живо беседуя и довольно быстро. Я в отчаянии повернулся боком, остановился и прижался затылком к твердой, белой, свежеоштукатуренной стене. В следующее мгновение я упал ничком, и только в самую последнюю секунду выставил вперед руки, чтобы удержаться от сильного удара и еще раз уже во сне не потерять сознание. Лежа на животе, тяжело дыша и дрожа всем телом, я поднял голову, лихорадочно и испуганно посмотрел налево, направо, чтобы, умирая от ужаса, взглянуть в глаза обоим исследователям, умоляя о пощаде.

Но оба мужчины исчезли.

Вместо этого мои глаза скользили по абсолютно белым стенам с обеих сторон. Передо мной простирался белый коридор, который уходил вперед лишь на несколько шагов, а затем заканчивался маленькими дверями, за которыми помещались следующие ходы. Сзади меня находились первые металлические стеллажи исследовательской коллекции.

Сбитый с толку и шокированный, я беспомощно вертелся по кругу, и пока я поворачивался, стены, которые сначала были справа и слева от меня, превращались в части зловещей выставки, а там, где еще только что находился тупик, вдруг возникла стальная дверь, ведущая в приемную. Она была закрыта.

Одна часть меня хотела схватиться за дверную ручку и как можно скорее покинуть круглый зал. Я должен постараться как можно скорее покинуть этот проклятый подвал, но другой, еще более сильный импульс толкал меня в противоположном направлении — прямо в ярко освещенный кабинет ужасов. Где же мальчик?

Со всех ног я бросился к керамическим ваннам в верхнем конце зала. Несмотря на это, короткий отрезок показался мне очень длинным, почти бесконечным. Было как в одном из таких кошмарных снов, которые каждый хоть раз в жизни видел, когда убегаешь от кого-то или чего-то, не двигаясь при этом с места. Но в этом сне я очень даже двигался с места. Законсервированные в формалине пары глаз в стеклянных емкостях справа от меня провожали меня взглядами, поворачиваясь вслед за мной, а мертвые эмбрионы и младенцы протягивали ко мне свои еще не полностью сформированные, нежные ручки и ножки, как будто пытаясь схватить меня и удержать, чтобы я взял их с собой туда, куда я так спешу, главное, подальше от их недостойных человека стеклянных саркофагов, из этой коллекции ужасов. Невинные глаза на их непропорционально больших головках умоляюще глядели на меня. Казалось, что сквозь стекло и жидкость я слышу их мольбы. Но, несмотря на скорость, с которой двигались мои ноги, мне потребовалось слишком много времени, чтобы оставить позади всю эту кунсткамеру. Кроме того, порядок, в котором они стояли, изменился. Некоторые из них, казалось, удвоились или даже утроились, стеллажные полки как бы вытянулись в длину в несколько раз, так что я практически задыхался, пока я добежал до середины этой коллекции конечностей, органов, отрезанных голов и ужасно препарированных лиц.

Яркий свет множества электрических лампочек, которые располагались на равных промежутках на потолке и были аккуратно защищены металлической сеткой, освещал помещение так сильно, что предметы практически не отбрасывали теней, и поэтому я поневоле замечал множество самых жутких деталей этой дьявольской коллекции, что вызывало у меня ужас. Я видел лопнувшие от ужаса сосудики в глазах препарированных, провожающих меня взглядами лиц, но на них было уже не выражение мольбы о пощаде, а беспощадная ярость, сменившая отчаяние последних мгновений их жизни. Ярая ненависть и… немой укор?

Но за что? То, что произошло с ними, было несказанно ужасно и бесчеловечно, но как они могли обвинять меня? Я никогда не знал этих людей, не говоря уже о том, чтобы причинить им какое-то зло! Они не должны меня ненавидеть просто потому, что я человек! Это несправедливо!

«Франк!»

Я услышал голос с одной из полок, но не взглянул туда. Это всего лишь сон, черт возьми, я могу на него влиять, могу его направлять, я могу позаботиться о том, чтобы не смотреть в том направлении, откуда донесся голос, который каким-то странным образом казался мне знакомым, как и вся эта таящая столько ужасов крепость. Никто, кого я когда-либо знал, не был четвертован или еще как-то расчленен, никто из моих знакомых не мог взывать о справедливости из этой коллекции ужасов. Голос звучал не злобно, без всякой угрозы, в отличие от всех этих лиц, которые смотрели на меня с ненавистью. Но именно это делало его для меня таким ужасным. Было бы легче, если бы он осуждал и проклинал меня на чем свет стоит, потому что, в конце концов, я был таким же человеческим существом, как и те, которые так бесчеловечно были лишены жизни. Пожалуй, эта неприязнь, с которой взирали на меня эти чужие лица, была для меня менее болезненной, чем этот знакомый зов по имени! Это было легче, чем тот невыразимый страх, который я чувствовал, слыша этот призыв. Лучше это, чем хорошо знакомый зов по имени!