Сластена - Иэн Макьюэн

Оба испытывали неловкость. Мы разговаривали несколько часов, притворяясь, будто все время не думаем об этой минуте. Мы были чем-то вроде друзей по переписке: они обмениваются пустячными письмами, потом, найдя общий язык, откровенными, потом встречаются впервые и понимают, что все надо начинать сначала. Манера его была мне внове. Я опять сидела на краю кровати. После одного поцелуя, без дальнейших ласк, он наклонился ко мне и стал раздевать, умело, привычно, как если бы ребенка укладывал спать. Если бы он еще напевал вполголоса, я бы не удивилась. В других обстоятельствах это был бы приятный, нежный ритуал в ролевой игре. Но производилось это в молчании. Я не понимала, что это значит, и испытывала неловкость. Когда он протянул руки мне за спину, чтобы расстегнуть лифчик, я могла бы дотронуться до него и хотела – но не смогла. Поддерживая мне голову, он мягко опрокинул меня на кровать и стянул трусы. Все это меня отнюдь не радовало. Получалось напряженно. Следовало вмешаться.

Я быстро села и сказала:

– Очередь за вами.

Он послушно сел туда, где я только что сидела. Я встала перед ним, так что моя грудь оказалась близко к его лицу, и расстегнула на нем рубашку. Видно было, что он у него поднялся.

– Большим мальчикам пора спать.

Он взял губами мой сосок, и я подумала, что все у нас получится. Я почти уже забыла это ощущение электрического жара, опускавшегося от основания горла до самой промежности. Но когда мы отвернули одеяло и легли, я увидела, что теперь он мягкий, и подумала, что сделала что-то неправильно. Еще меня удивили его волосы на лобке – такие редкие, что их почти не было, а те, что были, – прямые и шелковистые, как на голове. Мы снова поцеловались – у него это получалось хорошо, – но когда я взяла в руку его член, он все еще был мягкий. Я притянула его голову к своей груди, потому что в прошлом это действовало. Новый партнер. Как будто разучивали неизвестную карточную игру. Но он двинулся мимо груди ниже и чудесно распорядился языком. Я волшебно кончила меньше чем через минуту, с тихим криком, замаскировав его под сдавленный кашель ради моих юристок внизу. Придя в себя, я с облегчением увидела, что он возбужден. Мое удовольствие раскрепостило его. Тогда я притянула его к себе, и началось.

Нельзя сказать, чтобы это было замечательно, но мы справились, лица не потеряли. Отчасти мне мешало, как я уже сказала, присутствие еще троих, у которых, кажется, не было своей любовной жизни, и они, наверное, напрягали слух – не раздадутся ли, кроме скрипа пружин, какие-нибудь человеческие звуки. А отчасти еще то, что Том был молчалив. Он не произнес ни одного ласкового, нежного, прочувствованного слова. У него даже дыхание не участилось. Я не могла отделаться от мысли, что он втихомолку регистрирует наши занятия, делает мысленные заметки впрок, складывает и уточняет фразы, выбирает неординарные детали. Я опять вспомнила рассказ про фальшивого викария и Джин с «чудовищным клитором» размером с пенис мальчика-подростка. Что Том подумал о моем, когда измерял его языком? Обыкновенный – не стоит и запоминать? Когда Эдмунд и Джин воссоединяются в Чок-Фарме и ложатся в постель, она, в оргазме, издает «тонкое блеяние», «отчетливое и через равные интервалы, как сигнал времени на Би-би-си». Как же тогда описать мои тактично приглушенные звуки? Такие вопросы давали толчок другим нездоровым мыслям. Нил Кардер наслаждался «застылостью» своего манекена, его возбуждала догадка, что она (манекен) презирает его, игнорирует. Не этого ли и Том желал – полной пассивности в женщине, ее погруженности в себя, «обратным накатом переходящей в свою противоположность – в силу, которая подавляет его и поедает». Должна ли лежать совсем неподвижно, раскрыв губы, и смотреть в потолок? Едва ли… И такие размышления меня не радовали.

К моим мучениям добавилась фантазия, что вот мы закончим, и он достанет из пиджака блокнот и ручку. Конечно, я его выставлю! Но эти самоедские мысли были просто дурными снами. Он лежал на спине, я лежала головой на его руке. Холодно не было, но мы натянули на себя простыню и одеяло. Задремали ненадолго. Я проснулась, когда хлопнула входная дверь внизу и на улице послышались удаляющиеся голоса моих соседок. Мы остались одни в доме. Я не видела Тома, но почувствовала, что он совсем проснулся. Какое-то время он молчал, а потом предложил повести меня в хороший ресторан. Деньги из фонда еще не пришли, но он был уверен, что скоро придут. Я молча это подтвердила. Макс подписал ведомость два дня назад.

Мы пошли в «Белую башню» в южном конце Шарлотт-стрит, ели ягненка по-гречески с жареной картошкой и выпили три бутылки рицины. Мы могли себе это позволить. Какая экзотика: ужинаешь за счет секретных ассигнований и не можешь сказать об этом. Я чувствовала себя очень повзрослевшей. Том рассказал, что во время войны в этом ресторане подавали колбасный фарш à la grecque [27]. Мы пошутили насчет того, что скоро эти дни вернутся. Он поведал мне литературную историю этого заведения, а я обалдело улыбалась и слушала с пятого на десятое, потому что в голове у меня звучало что-то вроде музыки – симфония на этот раз, что-то медленное и величавое, полногласное, наподобие Малера. В этом самом зале, говорил Том, Эзра Паунд и Уиндэм Льюис затеяли журнал вортицистов «Бласт». Имена их и название ничего мне не говорили. Мы возвращались из Фитцровии в Камден под руку, пьяные, и болтали вздор. Наутро, когда мы проснулись в моей комнате, новая карточная игра далась легко. И даже была радостной.

15

В конце октября время, как обычно, отодвинули назад, сумерки опускались раньше, и настроение в стране стало еще хуже. Ноябрь начался с похолодания, и зарядили дожди. Все говорили о «кризисе». Правительство печатало талоны на нормированный бензин. Со времен войны ничего подобного не происходило. Было общее ощущение, что мы катимся к чему-то нехорошему, неизвестному пока, но неизбежному. Были опасения, что вот-вот разрушится «структура общества», но опять же никто не понимал, к чему это может привести. Я же была счастлива и занята работой; у меня наконец появился любовник, и я старалась не думать о Тони. Злость на него сменилась – или, по крайней мере, смягчилась – раскаянием от того, что я так сурово его осудила. Неправильно было забывать о той далекой идиллии – о нашем лете в суффолкском коттедже. Теперь я была с Томом, чувствовала себя защищенной и могла уже не трагически, а с ностальгией вспоминать тогдашнюю жизнь. Тони, может, и предал страну, но задал мне направление в жизни.

Я вернулась к чтению газет. Меня занимали страницы с комментариями, жалобами и сетованиями – я узнала, что у журналистов они зовутся «почему, ну почему». Почему, ну почему университетские интеллектуалы приветствуют бойню, учиненную Временной ИРА, и романтизируют Сердитую бригаду и Фракцию Красной Армии? [28]Воспоминания об империи и о нашей победе во Второй мировой войне преследуют нас и укоряют: почему, почему мы должны прозябать в застое среди руин былого величия? Преступность стремительно растет, повседневная вежливость уходит, улицы в грязи, экономика и моральный дух надломлены, уровень жизни ниже, чем в коммунистической Восточной Германии, мы разделены, воинственны, ничего не значим в мире. Бунтари, нарушители гражданского мира разрушают наши демократические традиции, телевидение истерично и тупо, цветные телевизоры слишком дороги – и все сходятся на том, что надежды нет, что страна кончена, что наше время в истории прошло. Почему, ну почему?

Следила я и за ежедневными печальными вестями. В середине месяца импорт нефти снизился, Национальный совет по углю предлагал шахтерам шестнадцать с половиной процентов, но они, воспользовавшись тем, что ОПЕК подняла цены, требовали тридцать пять и запретили сверхурочные. Детей отправляли домой, потому что школы не отапливались, уличные фонари гасили, экономя энергию, ходили дикие слухи, что из-за нехватки электричества все будут работать три дня в неделю. Правительство в пятый раз объявило чрезвычайное положение. Одни говорили: заплатите шахтерам, другие – долой вымогателей и шантажистов. Я следила за всем этим. Я обнаружила в себе вкус к экономике. Я знала цифры и знала, как одолеть кризис. Но мне было все равно. Я была занята Заступом и Гелием, пыталась забыть Вольта, и сердце мое принадлежало «Сластене», моей личной роли в ней. Это означало поездки ex officio [29]в Брайтон, где у Тома была двухкомнатная квартира в узком белом доме поблизости от вокзала. Клифтон-стрит походила на рядок рождественских тортов с глазурью, воздух был чистый, нам никто не мешал, кровать была современная, сосновая, матрас бесшумный и твердый. Через несколько недель для меня это место стало домом.

Спальня оказалась чуть-чуть больше кровати. Дверцу гардероба можно было открыть только на четверть метра. Приходилось лезть туда рукой и нашаривать нужную одежду. Иногда я просыпалась утром под стук пишущей машинки за стеной. Рабочая комната Тома служила также кухней и гостиной и была попросторнее. Сверху открыта до стропил амбициозным строителем – хозяином дома. Неровный стук клавиш и крики чаек – я просыпалась под эти звуки и нежилась с закрытыми глазами, наслаждалась переменой в моем существовании. До чего одиноко мне было в Камдене, особенно после увольнения Шерли! И какое удовольствие – приехать в пятницу в семь часов, после трудовой недели, и пройти несколько сотен шагов вверх по склону под уличными фонарями, вдыхая запах моря, с ощущением, что от Брайтона до Лондона так же далеко, как до Ниццы или Неаполя, а у Тома в холодильничке ждет бутылка белого вина, а на столе в кухне – два бокала. Выходные мы проводили просто. Мы лежали в постели, мы читали, гуляли по берегу моря, иногда по холмам, ели в ресторанах – обычно в Лейнсе, на узких улочках восемнадцатого века. И Том писал.