«Если», 1995 № 02 - Айзек Азимов

— Но ты мне нравишься, Дроув, — сказала она.

— Мальчики обычно очень грубые и невоспитанные, но ты хороший.

Надеюсь, ты разрешишь мне снова прийти и поиграть с тобой…

Я всё ещё скептически смотрел в пустоту, когда вернулась мать.

— Где Иелда? — немедленно спросила она. — Надеюсь, ты не был с ней груб, Дроув.

— Она в ванной.

— О, хорошо. Она такая приятная девушка, тебе не кажется? Здоровая и неиспорченная. Как раз из тех, с кем нам с отцом очень бы хотелось, чтобы ты дружил.

— Послушай, мама, ты серьёзно? Я имею в виду, ты вообще думаешь, что говоришь? Ты что, не знаешь, кто я? Она снисходительно улыбнулась.

— Конечно, дорогой. И это очень хорошо, что ты снова с нами. Мы с отцом совсем тобой не занимались, но тогда мы были очень заняты, в эти последние две сотни дней. Только представь себе — прошло лишь две сотни дней с тех пор, как мы уехали из Алики. Как летит время… Думаю, тебе недостаёт твоих бегунчиков, дорогой.

И я в самом деле вспомнил, чувствуя свою вину, что оставил бегунчиков под сиденьем мотокара, когда тайком вынес их из дома в Алике. Вероятно, они умерли на второй день нашего путешествия; удивительно, что мы не почувствовали запаха.

Я подумал: возможно ли ради её блага вернуться в некое подобие вечного детства, дурачась перед нею, словно шут, пока у меня не поседеют волосы и не выпадут зубы, и она не начнёт думать, что, может быть, я уже немного вырос из коротких штанишек.

Вечером вернулся отец, пребывая в некотором возбуждении после собрания всех уровней, на котором, как он сказал благоговейным тоном, присутствовал сам Регент. Похоже было, что всем нам предстояло поменять имена.

— Место рождения теперь ничего не значит, — сказал он. — И Парламентарии решили, что пришло время начать все заново. Как они сказали, теперь мы все здесь вместе, так что то, откуда человек происходит, теперь не имеет никакого значения.

— Это верно, Берт, — сказала мать. — Хотя, знаешь, мне всегда казалось, что мы как-то… благороднее, поскольку происходим из столицы.

— Мы не единственные люди из Алики, — усмехнулся отец, у которого было отличное настроение. — А теперь сама Алика — лишь название, бессмысленная мешанина заброшенных руин.

— Так как же мы теперь называемся, папа? — осторожно спросил я, чувствуя себя слишком усталым для того, чтобы навлекать на себя его гнев.

— Наши новые имена будут включать номер уровня, на котором мы живём, так что можно будет полностью идентифицировать человека, когда он представляется. Это намного лучше и, как мне кажется, более вежливо. При старой системе так легко было ошибиться в отношении того, какое положение занимает человек. Так что теперь, после Регента, его окружение будет носить приставку «Второй». Депутаты Парламента будут «Третьими» — наш добрый знакомый Троун будет известен под именем Третий-Троун вместо ЗелдонТроун. Надеюсь, ты запомнишь это, Дроув. Или я должен сказать, — тут он откровенно рассмеялся, — Четвёртый-Дроув?

Той ночью, лёжа в постели, я обнаружил, что мысленно повторяю снова и снова, пока это не превратилось в навязчивую идею, не дававшую заснуть:

Четвёртый-Дроув, Четвёртый-Дроув, Четвёртый-Дроув…

Я проснулся с лёгкой головной болью и чувством усталости; при этом я обнаружил, что думаю о солдатах и охранниках, будут ли они называться Пятыми. Вчера вечером отец ничего о них не говорил. Я оделся потеплее, намереваясь выглянуть наружу; прошло некоторое время с тех пор, как я был последний раз на холоде, и я надеялся, что на свежем воздухе почувствую себя лучше. Этой ночью меня мучили странные сны и мерцающие видения; в комнате было холодно, и я много раз просыпался, думая, что рядом со мной стоит тётя Зу.

Я поднялся по лестнице и остановился перед жёлтой дверью. Я нажал на ручку, но дверь была заперта. Прислушавшись, я не смог уловить обычного шума разговоров в солдатских казармах. Мне стало несколько не по себе, и я поспешил вниз по лестнице, столкнувшись с отцом, который быстро шагал по коридору.

— Дроув! — крикнул он, увидев меня. — Это ты тут развлекаешься с дверями?

— Я только что встал.

— Странно… Странно… — пробормотал он почти себе под нос. — Я могу поклясться, что Троун просил меня зайти к нему сегодня утром, но дверь заперта. Все зелёные двери заперты. Я не могу попасть к Парламентариям; это в высшей степени неудобно. Нам нужно обсудить очень важные вопросы. — Внезапно он поёжился. — Холодно, однако. Нужно проверить отопление.

— У солдат двери тоже заперты, — сказал я. Казалось, он был в замешательстве.

— Вот как? Да, на собрании что-то насчёт этого говорили. В целях экономии топлива лучше, если мы поменьше будем перемещаться между уровнями… Вероятно, кто-то не правильно понял решение собрания. Речь шла только о жёлтых дверях. Да, видимо, в этом дело. — Он поспешно удалился, что-то бормоча.

Я поднялся по лестнице; несмотря на тёплую одежду, я поёжился при мысли о том, что обеспокоенное лицо отца чем-то напомнило мне тётю Зу.

Воспоминание о том страшном вечере в Алике прочно засело у меня в мозгу — и вместе с ним кое-что ещё, некий вопрос. Что-то, связанное со смыслом страха, со смыслом легенд.

Дул сильный ветер, когда я закрыл за собой дверь и остановился, глядя на снег и на ограждение. Я заметил, что ворота были распахнуты настежь, грохоча на ветру. Больше не от кого было отгораживаться. Я подумал о Великом Локсе.

Каким образом легенда могла оказаться столь близкой к истине? Кем был тот человек, который впервые придумал историю о Великом Локсе Фу, вытягивающем мир из щупалец ледяного дьявола Ракса? А потом предположил, что однажды может начаться обратный процесс?

Наверняка это мог быть лишь человек, переживший предыдущий судный день.

Но как же он выжил, не имея в своём распоряжении никакой технологии? Он не мог иметь никакой технологии, иначе она оставила бы какие-либо следы — в конце концов, Великий Холод продолжался лишь сорок лет.

До меня дошло, что я куда-то быстро иду, чувствуя, как холод впивается в мой разум ледяными когтями, и я впервые подумал о том, почему, собственно, я боялся холода. Мне говорили, что таков инстинкт. Как боль предупреждает человека об опасности, так и страх предупреждает его о стуже. Но почему страх? Разве сам холод — недостаточное предупреждение?

Если только это не была память предков, унаследованная от тех, кто пережил ужасы последнего Великого Холода…

И тогда я понял, что в конце концов победил их всех и громко рассмеялся, стоя посреди слепящего, пронизывающего холода. Им не удастся выжить; они слишком грубы, слишком эгоистичны, чтобы выжить в своей искусственной подземной норе. И даже если каким-то чудом им это удастся, то, когда солнце снова осветит их лица, они превратятся в стариков, дряхлых стариков, выползших на поверхность. И даже их дети лишатся детства и никогда не будут плавать на лодке, смотреть на облака, скользить по поверхности грума. Они проиграли.