Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

В этом состоянии неуверенности в себе я принялась болтать без умолку, как Каатье и Антуанетта. Впервые мне хотелось быть с ними заодно, я испытывала к ним прямо-таки сестринские чувства. Может быть, оттого, что я вдруг поняла: я одной с ними породы, я не из породы Мари. Забавно, что впервые я чувствовала себя такой легкомысленной именно в столь трагических обстоятельствах, цеплялась за болтовню, за перепевы одного и того же, за общие места, как за самые старые и самые надежные лекарства. Я принимала самые безумные и самые несостоятельные гипотезы событий дня, которые мы бросали друг другу, как спасательный круг. Опершись о стену коридора, мы стояли рядышком, одни в нашем огромном здании; должно быть, у нас был вид школьниц, за которыми все никак не приходят родители, и они ждут их во внутреннем дворике; мир вокруг привычный, но незнакомо пустынный, время от времени сюда заходит сторожиха, снявшая передник и оттого неузнаваемая.

Мари только и сказала нам, пока не приехала полиция:: «Я больше не могла видеть, как унижают эту женщину». Она как-то нелепо продолжала сжимать в руке маленький револьвер, а когда я предложила ей сесть и положить его на стол, покачала головой и сказала: «Нет, нет, трогать ничего нельзя». Так она и ждала, стоя и не меняя позы. Эта отдающая безумием суровость — единственный знак, по которому можно было понять, как она сама взволнована своим поступком. Такой она оставалась и после того, как увезли то, что она упорно продолжала называть «телом», хотя врач очень быстро успокоил всех присутствовавших: мсье Мартино жив и, безо всякого сомнения, будет здоров. Мари, казалось, не услышала этого диагноза. Мне и самой трудно было представить себе, что существо, распростертое здесь в такой жалкой позе, снова будет твердым шагом ходить по коридорам и останавливать на ком-нибудь свой начальственный взор.

Для Антуанетты самым тяжелым временем было ожидание врача. Как и Мари, она была убеждена, что мсье Мартино мертв, потому что, как и Мари, она ни на шаг не приблизилась к «телу». Я-то прекрасно знала, что мсье Мартино еще дышит. Считая его мертвым, Антуанетта пыталась заставить Мари к нему подойти. Просто не понимаю подобного поведения. Думаю, что в этом проявилась ее примиренческая натура, правда, весьма своеобразно, что объясняется необычностью ситуации. Она пыталась примирить врагов. Может, она к тому же пыталась изменить позу Мари, чтобы зрителям стало легче выносить тягостное ожидание. Конечно, она бы предпочла увидеть, что Мари кладет револьвер на стол и опускается на колени подле жертвы или хотя бы стоит возле, глядя в лицо умершему, произносит несколько слов в объяснение случившегося, как это бывает в вестернах. Быть может, ей бы даже больше понравилась попытка Мари сбежать и, спустившись бегом по пожарной лестнице, броситься в свой тряский автомобильчик и погнать к границе. Никто из нас, разумеется, не стал бы ее останавливать, даже я, хотя я — за порядок, но бегство Мари было бы для меня в порядке вещей, точно так же, как и ее арест.

Врач был скучающий молодой человек с бородкой и в очках. Только он один и сидел. И слегка покачивался на вертящемся стульчике возле пишущей машинки, одним глазом поглядывая на раненого. Мы все остались стоять, из уважения к Мари, что ли, вроде того как не садятся за стол, пока не сядет хозяйка дома. Я видела, что Антуанетта сгорает от желания подойти к убийце, обнять ее за плечи и заплакать вместе с ней, но Мари вовсе не намерена была плакать. Она просто сказала: «Я больше не могла видеть, как унижают эту женщину». Мари-Мишель прошептала, что Натали «сама потворствовала издевательствам над собой».

— Вот именно поэтому, — сказала Мари, — воздайте мне должное, я ведь никогда об этом не говорила. Потому что хотела действовать.

И больше она не открывала рта до приезда «скорой помощи». Санитары намучились, пытаясь втолкнуть носилки в лифт; в конце концов им пришлось воспользоваться пожарной лестницей, накрепко привязав мсье Мартино к поручням носилок. Я думала, что после их отъезда Мари смягчится, и Антуанетта ждала этого с таким нетерпением, что придвинула к ней стул, который Мари знаком отвергла. Она смотрела теперь, не отрывая взгляда, на пятнышко крови на ковре, оно было там, где раньше лежал мсье Мартино. К счастью, инспектор не замедлил явиться вместе с директором Центра. Мари не сказала ничего, кроме классического: «Я не жалею о содеянном» и «Увезите меня поскорее, прошу вас», Антуанетта сочла это оскорбительным, потому что она отреагировала материнской фразой, которая показалась мне на редкость неуместной в этих обстоятельствах.

— Вы, значит, были так несчастливы с нами?

Без Мари и без «тела» мы почувствовали себя невероятно одинокими. С самого утра эти два персонажа занимали непомерно большое место в нашей жизни.

«Девочки» все еще не ушли. Случившееся в их души смятения не внесло. Они были совершенно единодушны и все происшедшее связывали со своей активной борьбой. Они ни разу не унизились до того, чтобы говорить о Мари Казизе как о Мари Казизе. Она была для них просто женщина. Естественно, Антуанетта решила посмотреть сверху, с площадки пожарной лестницы, как Мари садится в полицейскую машину. Я привела ее обратно в комнату, всю в слезах, и она поразила нас своей репликой:

— На Мари утром был шарф; она его забыла.

«Девочки» сразу же ушли от нас: они не получают удовольствия, убивая время, и это меня в них восхищает. Испытывая какое-то противоречивое чувство, я, должна признаться, вдруг растерялась, увидев, что Каатье тоже поспешно одевается. Мне стало до того не по себе, что я неуверенным голосом спросила:

— Вы уходите?

— А вы что собираетесь делать? — с грустной улыбкой ответила Каатье.

Я видела, что пальцы ее путаются в петлях пальто, она никак не может справиться с большими пуговицами причудливой формы.

Столько лет я не ухожу с работы раньше шести часов, что сегодня у меня было чувство, будто я узник, связанный елевом чести. Антуанетте тоже, как и мне, не хотелось уходить, и она, безвольно опустив руки, погрузилась в созерцание своей жалкой аралии.

Каатье собиралась домой, но выглядела она еще более расстроенной, чем мы обе, — на ее крупном лице всегда щедро отпечатываются эмоции.

Одевшись наконец, она прислонилась к стене, а мы с Антуанеттой встали по бокам. Мадам Клед опустила аралию на пол и придерживала ее ногой, будто у той, бедняжки, был хоть малейший шанс сбежать от ее опеки.

Мы долго стояли молча в каком-то таинственном ожидании. В конце концов Антуанетта тихим голосом, будто ее вопрос становился от этого менее бестактным, спросила:

— Каатье, почему вы сказали, что в Шартр больше не поедете?

Вопрос звучит у меня в ушах, как надтреснутый колокол, он идет откуда-то из глубины времен. Я восхищена Антуанеттой, отважившейся протянуть нить между сегодняшним утром и этими послеполуденными часами.

Голубые глаза мадам Балластуан вдруг стали совсем синими:

— Потому что теперь я знаю, как зовут девушку под колоннами.

— Боже, — вскрикнула мадам Клед, — каким образом вам это стало известно? Сколько лет пытались узнать, и вдруг…

— Вчера у меня был Оливье. Он пришел в восемь часов вечера. Я как раз разожгла камин, чтобы сжечь все фотографии и — коллажи. Я говорила вам вчера, меня отныне интересовала только судьба витражей Шартрского собора, мои изыскания как бы стали чище. Вчера вечером было довольно свежо, и, увидев огонь, Оливье с самым своим беспечным видом сказал: «Каатье, дорогая, можно подумать, что ты ждала меня».

Потом, не спрашивая моего на то согласия, по-хозяйски обошел всю квартиру, а заглянув в спальню, расхохотался и спросил: «Надо же, у тебя была, оказывается, эта фотография Сельмы Тротциг. Я про нее совсем забыл. Впрочем, как и про Сельму тоже, давно и думать о ней перестал».

— Но разве это не замечательно? — спросила Антуанетта. — Как много сил вы положили, чтобы у этого лица появилось имя!

— А разве я не мечтала увидеть Оливье? Так вот, вчера я выставила его за дверь.

— За то, что он забыл Сельму? — спросила Антуанетта.

Я не очень улавливала эту мотивировку, но между дамами определенного возраста существует какой-то их собственный код. Каатье сразу все поняла.

— Именно за то, что забыл Сельму. И главное, из-за этой фразы: «Давно и думать о ней перестал».

— Но ведь вы только сейчас говорили, что после таких долгих поисков полюбили сам собор?

Каатье вздохнула и слегка выдвинула ноги вперед, так, что широкой спиной еще более тяжким грузом навалилась на перегородку.

— Я теперь вижу, что без мадемуазель Тротциг собору чего-то не хватает. Что я теперь буду искать в Шартре?

— Мне вас понять трудно, — ответила мадам Клед. — Про себя точно могу сказать, что я была потрясена разрывом мужа с малышкой Грациенной, которая писала ему такие прелестные письма (сколько слез я из-за них пролила), но с тех пор, как я взяла на себя заботу об этом растении, никакие превратности семейной жизни не изменят моего к нему отношения. А события, которые мы вместе пережили сегодня утром, только углубили нашу взаимную, привязанность. К счастью, аралия была со мной; теперь мы больше не расстанемся.