Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Мне так и не удалось безболезненно добавить к тому, что я делаю ежедневно, все эти дополнительные действия: открывание и закрывание двух шкафов, выдвигание ящика, перекладывание с места на место стопок постельного белья, которые никак не оправдывали потери стольких минут. Я была словно возвратившаяся с рынка хозяйка, которая без конца пересчитывает деньги в надежде, что остаток у нее сойдется с тем, что, как ей кажется, она истратила; более того, я теряла в этих подсчетах время.

Помню, как на целую минуту остановилась (как расценить эту минуту?) перед китайской тарелкой, восстановленной Паскалем, — потрясенная этим давно забытым пейзажем. Я вдруг увидела перед собой маму, увидела, как она осторожно снимает эту тарелку со стены во время генеральной уборки в доме. Она протирает ее смоченной нашатырем тряпкой, и я задыхаюсь от этого запаха. Я, должно быть, поднесла руку к горлу, потому что Паскаль спросил, не плохо ли мне. Я не ответила, встревожившись, что он приводит в готовность свою камеру. Не знаю почему, но мысль, что я увижу этот расколотый голубой пейзаж крупным планом на стене нашей гостиной, взволновала меня сверх всякой меры, и я чуть не попросила мужа не делать этого снимка. Но я ему так ничего и не сказала, потому что не смогла выдвинуть никакого осмысленного довода против этого, хоть мне стало ужасно не по себе. Да и Паскаль казался не таким спокойным, как обычно, словно он хотел что-то мне сказать, но не мог найти слов. Может, он просто был удивлен, что я в таком смятении. Паскаль пошел, на кухню поставить чайник и крикнул мне оттуда, потому что я все еще разглядывала разбитую тарелку:

— Смотри, ты опоздаешь.

Тут-то я и решила не торопиться на автобус к восьми пятнадцати, а поехать следующим. Это, конечно, было, самым крупным поражением в моей жизни, но я-то думала, что просто нашла разумный выход. Мне показалось, что это самый действенный способ нагнать потерянное время. Немного опоздаю на работу, это не важно.

— Ты вообще не опоздаешь, — сказал мне Паскаль, — по радио передают, что на кольцевой — пробка. Когда ты выедешь, уже рассосется. У тебя даже есть шанс приехать раньше, чем на предыдущем автобусе.

Тогда-то, как я уже говорила, я и решила немного повязать крючком и оказалась ни с того ни с сего перед этим сочетанием розового и желтого, которое меня ужасает. Мне скажут, что лучше было бы в это время поискать потерянную куницу, но я не хотела делать этого при муже. Я боялась, что он посоветует мне выбросить ее, а я не осмелюсь сказать ему, что хочу ее носить, как те девицы, которые одеваются на блошином рынке. Их свежие личики кажутся мне такими красивыми в этом старье. Я не забываю, что мне тридцать шесть, и, конечно, не поддамся своей ребяческой прихоти, но мне так хотелось бы ощутить тепло меха у себя на шее.

Больше всего меня беспокоило, что я не могу разобраться в собственных ощущениях. Исчезновение куницы, новоявление китайской тарелки, откровения Каатье Балластуан, обед с мадам Клед, кассета Натали Бертело, скованность Паскаля, слайд с интерьером автобуса, мое опоздание, несуразный квадратик, связанный крючком, где так отвратительно соседствовали розовый и желтый цвета, — все это, взятое в отдельности, не казалось мне достаточным основанием для беспокойства. Быть может, больше всего меня раздражала собственная неспособность нагнать это незначительное опоздание. В аттестационных листах служащих есть такой вопрос, я цитирую его по памяти:

«Способен ли он (она) быстро и легко приспосабливаться к новым обстоятельствам?»

На этот вопрос, когда речь идет обо мне, всегда даются самые лестные отзывы. Вероятно, дело тут в том, что в моей профессии новых обстоятельств не бывает никогда. А сейчас словно в моем механизме что-то «заело», хотя все движения мои были такими привычными, я ведь заставляю себя повторять их каждый день, в одном и том же порядке, в одном и том же темпе, в одно и то же время.

Лучи солнца, я уже говорила, касались ножки комода, а не проходили, как всегда, сквозь подставку для зонтов, и из-за этой пустяковой разницы, о ней я тоже уже говорила, я оказалась в каком-то подавленном настроении, а этот связанный крючком квадратик с мерзким сочетанием цветов еще усугубил его.

В палисаднике меня ждали распустившиеся цветки жасмина, столь же непредвиденные, как и все остальное. Будто я сама ошиблась датой и, сгорая от стыда, явилась на свидание на полгода раньше или позже. Паскаль тут же сорвал один цветок, который я захотела взять с собой, чтобы показать мадам Клед. Цветок, оставшийся на кусте, был слишком высоко.

— Я достану его потом, — сказал мне Паскаль.

— Лестница там, за домом.

Он кивнул мне, подтверждая, что знает это.

Я уже закрыла калитку и тут увидела, что на кусте оставалось два цветка, а не один. Позвала Паскаля, он обернулся, я крикнула ему:

— Там их два.

Мне показалось, что он не понял и просто послал мне воздушный поцелуй.

Я говорила, что было тепло не по сезону. Так тепло, что у меня даже возникло искушение укрыться в отвратном сооружении, которого не оживляют и расклеенные там афиши. От солнца заболела голова. На остановке никого не было, особенно не хватало мне профиля юной метиски. Я вглядывалась, ловя признаки жизни на балконе мадам Баленсиа. Балконная дверь открыта, но там — никого; мне смутно видны обои в темный цветочек, портрет в овальной раме, абажур с бахромой на лампе и филодендрон. Открывшееся мне убранство этой комнаты смущает меня так же и в такой же степени, как и отсутствие юной метиски, любительницы розового или мадам Баленсиа. И просто спасением было бы присутствие бронированной дамы, с ее железной волей, с ее укрепленной железом прической и железной маской на лице.

Становится все жарче, яркий солнечный свет режет глаза. Я смиряюсь и вхожу в густую тень бетонного укрытия, где зеленые афишки, величиной с ладонь, во множестве расклеенные здесь, сообщают, что в Лонжюмо сейчас выступает поп-группа «Алекс Шадивар и ОЩУЩЕНИЯ». Просят одеться соответственно — приказывает правый угол афишки. Я все надеюсь, что появится полька, которая сама никогда не уезжает, но, видимо (я вроде бы так это себе представляла), благословляет весь отходящий транспорт, однако, похоже, подобной чести удостаивается только автобус, отбывающий в восемь пятнадцать.

Тот, которого жду я, опаздывает уже на пять минут. Здесь так холодно, что меня знобит. Пустынен вид на улицу Гинмер, да и мадам Баленсиа бросила на произвол судьбы лампу с абажуром, семейный портрет и филодендрон. От этой пустой квартиры у меня сжимается сердце. Мне надо выйти на свежий воздух, пусть даже солнце заливает весь мир каким-то ложным, театральным светом, я слишком часто ждала автобус в восемь пятнадцать при том освещении, какое бывает в восемь пятнадцать, всегда с одними и теми же людьми, стоящими всегда в одних и тех же позах. Это так быстро не изгладится. Девять часов — для меня чужая планета.

Когда я выхожу из-под крыши, солнце ослепляет меня. Я прикладываю руку козырьком ко лбу и слегка поворачиваюсь влево, чтобы спрятать лицо от солнца. Вот сейчас мой взгляд остановится на тихом угловом доме, сейчас глаза мои отдохнут на темном кирпиче, на занавесках, серых от слоя вековечной пыли, но я не вижу ничего, только разъятый в небо фасад, словно одежда, которую снимают по частям, чтобы потом найти ей другое применение. А ведь вчера еще темный силуэт польки вырисовывался на фоне совсем целехонького дома. В это трудно поверить, как во внезапную смерть.

Теперь я уже не осмеливаюсь надеяться на то, что встречу знакомых попутчиков, кроме тех, которые сели до меня или сядут после, я чувствую себя одиноко и тревожно, меня предал даже горизонт.

Когда наконец появляется автобус, я по-детски глупо удивляюсь, что за рулем не мсье Клод, я об этом не подумала. Шофер немного моложе, с густой курчавой шапкой волос. На меня он не смотрит и на мое приветствие не отвечает.

В автобусе четыре женщины разных возрастов, они похожи на грустную аллегорию четырех времен года или на фрукты разной спелости, затерявшиеся в слишком большой для них вазе. Две из них сидят рядышком на переднем сиденье, прямо за шофером, третья — в середине автобуса, четвертая — на заднем сиденье. Мое место свободно, и сначала я испытываю облегчение, но вскоре замечаю, что оно мне кажется более чужим, чем любое другое в автобусе, настолько чужое все вокруг.

Одна из тех женщин, что сидят слева от меня, впереди, держит в руке сетку, в ней рассада, завернутая в газету. Она того же возраста, что и старушка, которая ездит каждую вторую пятницу на кладбище, эта женщина немного похожа на нее, и в руке у нее такая же сетка, сквозь которую видна такая же рассада, но это все-таки не она. Женщина гораздо более грустная, и она монотонно рассказывает о себе своей соседке, рассказывает так, будто водит ее по гибнущему музею восковых фигур, где она много веков была смотрительницей.