Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою - Герберт Крафт

Из тыла к нам приближаются двое саней с сеном. При ясной видимости четко вижу в бинокль лошадей перед санями. Предвкушаю, как обрадуются наши клячи, когда получат вместо гнилой соломы с крыш душистое сено. Сдавленный крик вырывает меня из мечтаний. Расчет на другой стороне улицы разворачивает пушку и направля­ет ее на сани. Зарядили первый снаряд. Командир ору­дия медлит, высматривая что-то в стороне от снежного холма в стороне от приближающихся саней.

— По вторым саням, четыреста. Огонь!

Моя первая мысль: «Ему что-то показалось!» Первый осколочный снаряд ударил в сани и сорвал с них стог сена. Оказалось, что это вовсе не сани, а легкий танк с 45-мм пушкой и пулеметом. Выпущенный им снаряд со свистом пролетел над нами. Я смотрю на пушку. Расчет, словно единый организм, действует за ее щитом. От второго попадания вражеский танк разлетелся на части, загорелся и дымил до следующего утра.

Внимание командира орудия, крестьянского сына из Баната, привлекли подозрительно свободно висящие постромки «саней». Он не дал захватить нас врасплох. Две лошади, воз сена и мясо убитых лошадей были ве­ликолепными трофеями.

Находящиеся на левом берегу деревни Кобылкино и на правом берегу — Коровищино, оборонявшиеся не­сколько недель силами саперного батальона и дорожно-строительной роты, пришлось оставить из-за недостат­ка боеприпасов и измотанности людей постоянными боями в ночь с 22 на 23 февраля. Убитых похоронили в снегу, всех раненых забрали с собой. Всех их довели до Робьи, пробиваясь через противника, действовавшего в нашем «тылу». Изголодавшиеся, измученные боями, эти солдаты заняли снова оборону у Кукуя, по соседству от группы Кнёхляйна, оборонявшей опорный пункт в районе Козлово, Великое Село на юго-западной око­нечности «котла». Только из Робьи удалось отправить тяжело раненных на полевой аэродром в Демянске.

Превосходящие силы противника прорывались в ко­тел. После сдачи Кобылкино и Коровищино путь ему был бы свободен, если бы его не остановил гарнизон в Бяко­во. После сдачи населенных пунктов на Ловати мы еще удерживали Кулаково, далеко впереди от нового фрон­та «котла», проходившего по Робье, «Вися свободно в воздухе», как сказал командир боевой группы штурм-баннфюрер Хартьенштайн. Пару недель я был откоман­дирован в боевую группу в качестве водителя команди­ра, ездил для установления связи с разведывательными дозорами, провозил раненых и боеприпасы через рус­ские позиции.

Теперь противник оседлал вдоль прямую дорогу Ко-ровищино — Великое Село, закрывая нам сообщение с новым рубежом по Робье. Закрыто было сообщение и с полевым аэродромом в Демянске, спасительным местом для раненых и базой снабжения всех окруженных войск.

Боеприпасов у нас было пока достаточно, но врача у нас не было. На снабжение можно было не рассчиты­вать. Днем нас обстреливала русская артиллерия и го­нялись за нами Ил-2, а ночью нас атаковали красноар­мейцы в свете трассирующих пуль. Между Черенщица-ми и Кулаково уже лежали сотни убитых. Доклады о запасах боеприпасов настораживали. Снабжение по воздуху совершенно прекратилось. Уже можно было рассчитать, когда у нас кончатся патроны и нас можно будет насадить на штыки. Нам снова удалось разжиться русскими боеприпасами для трофейных пулеметов и достать у убитых русских вяленой рыбы. Мы голодали. Давно уже нам выдавали по 400 граммов хлеба и боль­ше ничего. Тех лошадей, запряженных перед русским танком, съели до последнего волоконца мяса, а кости выварили и начисто обглодали.

Вечером 28 февраля было принято решение оста­вить Кулаково и пробиться к новому фронту окружения. Ночью, во время ожесточенных атак противника, ране­ных положили на сани. К нашему удивлению, граждан­ское население еще до нашего отхода покинуло дерев­ню и пошло к немецким позициям тем путем, которым нам предстояло пробиваться. Русские жестоко обо­шлись с гражданским населением деревень Кобылкино и Коровищино, из которых мы ушли шесть дней назад, потому что оно якобы помогало ненавистным «герман­цам». Чтобы спастись, местные жители доносили друг на друга. Как сообщал один перебежчик, целые семьи были повешены и расстреляны. Такие новости среди населения окрестных деревень распространялись с бы­стротой молнии.

Фактически ни один из наших опорных пунктов не смог бы держаться так долго, если бы не местное насе­ление, расчищавшее пути подъезда и ходы сообщения от снега, погибавшее при этом от налетов краснозвезд­ных штурмовиков. Мы хорошо относились к местному населению и к пленным, если у них не было комиссар­ских замашек. Многие добровольцы из тех и других при­соединялись к нам для службы без оружия. На то, что все они апостолами нашей расовой пропаганды были зачислены в категорию «недочеловеков», никто уже не обращал внимания.

Сараи, в которых были сложены убитые, мы подожг­ли — лучше огненная могила, чем никакой. Немногие оставшиеся дома заминировали таким образом, чтобы они сгорали при попытке в них войти. Колонна со всем вооружением и ранеными отправилась маршем в юго-восточном направлении. Моя задача заключалась в том, чтобы забрать два последних пулеметных расчета, сво­им огнем вводивших противника в заблуждение и не да­вавших сесть нам «на хвост». Напоследок был взорван мост на окраине поселка, чтобы избежать немедленно­го преследования противником. Мы минировали дорогу за собой, а потом догнали своих за ближайшим насе­ленным пунктом, из которого наш авангард почти без потерь только что выбил русских.

К следующей ночи с многочисленными стычками и остановками мы достигли Великого Села, находящего­ся на новом оборонительном рубеже Робьи. Здесь, хотя и прерывистое, имелось сообщение с Демянском и Старой Руссой.

За последние дни «котел» сильно сжался. Силы обо­роняющихся таяли как снег под солнцем. От Мика я по­лучил весточку, что он еще жив. Цигенфус залечил свою ногу в тыловом госпитале и вызвался добровольцем ле­теть в «котел».

— Жив, черт! — заявил удивленно Мик при нашей встрече. Он погрузил свой мотоцикл на грузовик, а те­перь ездил верхом на русском мерине.

Годилово расположено в овраге. Туда отправили нас на «отдых». Там был врач, лечивший легкие ранения и обморожения. Но чаще всего приходилось иметь дело со сложными случаями, когда требовались ампутации и отправка на самолете в тыл.

Годилово — маленькая, но ухоженная деревня. Дере­вянные избы чистые и опрятные, как и их жители. У-2 разбомбил конюшню. К 300-граммовому пайку хлеба несколько дней теперь прибавлялась маленькая порция конины. Сразу же улучшилось настроение, и некоторым даже захотелось снова штурмовать Москву.

В соседнем доме живет хорошенькая девушка, пря­мо как с картинки — воплощенная женственность! Она стирает наше окаменевшее от грязи белье и штопает рваную форму, если ее об этом попросить. Мы распла­чивались с ней мелочами, которые для нее имели боль­шое значение: кусочками мыла, спичками, кремнями для зажигалок, свечами, табаком. В остальном, к боль­шому неудовольствию наших суперменов, она оказа­лась очень неуслужливой. В то время как мы привыкли к русским девушкам, как к маленьким, забитым, с курно­сыми носами на широких лицах, не всегда опрятным,

Наташа была на вид чистокровной германкой — строй­ной голубоглазой блондинкой среднего роста, излучаю­щей чистоту и просто необыкновенную красоту. Ее чер­ты лица могли приобретать повелительное выражение, если некоторые из ее желаний становились слишком явными. Мы ее боготворили. Но однажды она вместе с одним из русских «добровольных помощников» убежала в лес к партизанам.

Противник сжимал кольцо под Демянском все силь­нее. Хотя нас становилось все меньше, доставляемых по воздуху предметов снабжения все равно не хватало. Артиллерия вела огонь по вызову в случае крайней не­обходимости только отдельными орудиями. Как мы шу­тили: «Беглый заградительный, два выстрела, огонь!» Движение автомобилей было максимально ограничено. Не разрешался даже прогрев двигателей боевых ма­шин, чтобы обеспечить их боеготовность. Мы голодали и постепенно превращались в собственные тени. Уби­тых осколками лошадей разделывали прежде, чем из них успевала стечь кровь. Мясо не успевало проварить­ся, как его съедали с пылу с жару. В результате многие страдали воспалением кишечника, схожим с брюшным тифом. То, что на родине в больнице лечилось при хоро­шем уходе почти без медикаментов, здесь в ужасных условиях окопной жизни в грязи и холоде могло просто доконать человека. Больные тоже должны были нести службу как легкораненые, и еще пока здоровые. Если бы они получали снисхождение, то сидеть в окопах и в иглу было бы просто некому. Многие из желудочно-кишечных больных так и умирали в вонючих мокрых штанах ужасной бесславной смертью.

«Самая прекрасная смерть — смерть солдата»... Что за говнюк написал такие слова? Наверняка какой-нибудь щелкопер с комплексом утреннего самоубийцы.