Философия кошки - Евгений Елизаров

Как сказал когда-то один великий мудрец, задача старинного цеха, которому так или иначе служим мы оба, – не просто изучать мимо текущую жизнь, но переделывать ее на какой-то иной, более устроенный, лад. Однако изменить к лучшему все то, что окружает нас, становится возможным только тогда, когда это «все» перестает быть просто внешним окружением и становится неотъемлемой частью нас самих, ибо в действительности любая перестройка оказывается действенной только тогда, когда она начинается с самого себя.

Эта тонкая диалектика всецело сознающего свой долг существа и тех обстоятельств, что обусловливают возможность его исполнения, становится доминантой всей кошкиной жизни в человеческом доме. Именно эта доминанта обостряет ее (нет, как оказывается, совсем не праздное любопытство!) стремление до конца познать нас. Поколениями же и поколениями изучая человека, кошка проявляет настоящие чудеса аналитики и наблюдательности. При этом ее способность делать правильные выводы из наблюдений, не содержащих в себе решительно никакой подсказки, способна поставить в тупик даже профессионального двуногого исследователя.

Заметим одно важное обстоятельство: многое, если не все в нашем поведении должно быть тайной для нее, ведь никакие наши привычки и рефлексы не имеют, наверное, ничего общего с тем, что хранит ее собственная генная память, – но в действительности кошка легко распознает его суть. Принадлежность к совершенно иному не то что виду – биологическому семейству нисколько не мешает ей, как открытую книгу, читать сокрытый смысл совершаемых нами действий. Вот, может быть, самый распространенный пример, который, при всей его удивительности, не только не изумляет нас, но над которым мы даже и не задумываемся. Мы ведь и в самом деле никогда не встаем на четвереньки перед нашей мисочкой и не пытаемся хватать из нее зубами или лакать языком. Так как же животное, весь образ поведения которого совершенно отличен от нашего, может догадаться о том, что странный процесс, вершимый человеком за обеденным столом, это и есть принятие пищи, – не чудо ли это?

Здесь можно было бы возразить: смысл поглощения издающих соблазнительные запахи вещей без всякого объяснения понятен любому дураку, и его постижение не требует вообще никаких аналитических способностей. Но вот другой, прямо противоположный во всем, пример. Теперь уже для нас, умеющих думать, сопоставлять и систематизировать факты людей. Свинья, которая «ловит кайф» в грязной луже, отчетливо напоминает принимающего ванну человека. При этом хорошо известно, что она очень любит предаваться этому занятию, и готова посвятить ему чуть ли не все свободное (от приема пищи) время. К тому же ничто – ни ее поза, ни обстановка не противоречит стереотипному представлению человека о помешанном на личной гигиене существе. Так почему же, вопреки этому бросающемуся в глаза сходству, ее образ становится в нашем фольклоре неким символом и даже гиперболой нечистоплотности? А ведь здесь и в самом деле – настоящая гигиеническая процедура – свинья (без всяких дураков!) принимает ванну. Она специально вываливается в грязи, для того чтобы склеить тою раздражающих ее кожу паразитов; высыхая на солнце, слои прилипшей грязи отваливаются, и вместе с ними она избавляется от них. Так ведут себя и многие другие животные. Что же мешает нам, наделенным даром сознания, сразу же сделать правильный вывод? Между тем мы узнаем обо всем этом только прочитав какие-то умные книги или послушав специалистов.

Или вот – воробей барахтается в пыли. Это ведь тоже гигиенический процесс: поднимая фонтанчики мелкого песка, он выбивает ими проникающих под покров перьев насекомых, но и здесь, чтобы постичь существо этой процедуры, мы вновь должны обратиться к ученым книгам или к консультациям орнитологов.

У кошки нет такой возможности, во всем она должна полагаться только на себя, но смысл многих, очень многих совершаемых нами действий, несмотря на то, что они самым решительным образом отличаются от привычного ей, каким-то таинственным образом постигается ею.

Вот, например.

Я принимаю ванну.

Пока была жива моя жена, происходившее за дверями ванной комнаты нисколько не интересовало мою питомицу, ей вполне хватало забот со своей хозяйкой, но с ее кончиной она, как на веревочке, стала ходить по всей квартире за мной, и стоило только мне скрыться за какой-нибудь дверью, как уже через минуту, от силы две раздавалось жалобное мырканье и ее начинали рвать с петель на удивление сильные когти тоскующей от одиночества кошки. Поэтому дверь в ванную лишь прикрывалась, чтобы она могла в любое время присоединиться ко мне, и первое время кошка каждый раз, когда я уединялся здесь, уютно устраивалась на теплом чугунном бортике ванны прямо у меня над плечом.

Просто поразительно, как эти существа умеют устраиваться на таком узком пространстве!

Она лежит надо мной в позе какого-то глубокого философского сосредоточения; напряжение методически развертывающейся мысли уже знакомым нам жирным курсивом начертано на всем ее интеллигентном отрешенном от мимолетного и суетного облике. Разумеется, иная архитектура тела, равно, впрочем, как и другая парадигма мышления, диктуют отличные от наших, свойственных человеку, формы погружения в мир отвлеченных понятий; поэтому какой-нибудь кошачий Роден, наверное, изобразил бы эту «Мыслительницу» именно на такой чугунной ванне. Ведь, кроме всего прочего, подобный пьедестал позволил бы серьезно задуматься о неких общих (для соединивших свою жизнь и судьбу людей и их четвероногих питомцев) принципах развития интеллектуальной культуры. А может даже проследить некую (и в самом деле никогда не прерываемую) связь времен, подтвердить преемственность единых философских традиций, которые незримым пунктиром пронзают пространство и время, что пролегли меж памятной ванной, когда-то прославившей древние Сиракузы, и той, на которой сейчас возлежит моя пытливая кошка.

Кстати, о позе. Лежат кошки по-разному, и классифицировать что-либо здесь трудно. Особенно, когда они, исполненные нежностью и любовью, пытаются пристроиться рядом. В эту минуту ласковые тянущиеся к нам создания способны занять самые фантастические, более того, противоречащие всем законам физиологии (а подчас даже и физики) положения, и при этом, вопреки любым неудобствам, которые обязана вызывать у них принимаемая поза, мурлыкать какие-то теплые признания нам. Там же, где кошка оказывается предоставленной самой себе, обнаруживается возможность некоторой систематизации.

Так, например, отходя ко сну, она сворачивается в некое подобие аккуратного клубочка: это инстинктивное положение животного, привыкшего к любой непогоде. Дело в том, что во сне у теплокровных (к разноликому сообществу которых, кстати, относимся и мы сами) кровь приливает к поверхности и теплоотдача увеличивается, потери же энергии тем больше, чем больше площадь тела; вот все они и свертываются так, чтобы максимально сократить ее. Мы сами, пытаясь согреться, подтягиваем колени к подбородку и принимаем все то же положение, которое иногда называют «положением эмбриона». Правда, укрытая теплой меховой шубкой, в нашем доме с его относительно постоянным микроклиматом она свивается в клубок скорее ради удовольствия (кошка любит тепло). Когда же температура комнат достаточна для того, чтобы обеспечить тепловой комфорт, – а она зависит от температуры поверхности тела (у человека это примерно 27 градусов, и в таких условиях мы чувствуем себя вполне уютно без всякой одежды, именно поэтому и обнажены свободные от всех условностей герои гогеновских полотен), – этот клубочек развивается. Кошка распрямляет свой позвоночник, блаженно раскидывается на боку и разбрасывает в разные стороны все свои лапки и хвост; в жаркое время именно так она и предается сну в нашем доме у нас на постели.

То, что мы видим днем, – вовсе не позиция сна, кошка просто опускается на все четыре лапки и оборачивается своим хвостом; это положение покоя, которое в любое мгновение может взорвать энергия стремительно распрямляющихся конечностей. (В сущности, это аналог нашего сидения.) Но и здесь есть какие-то свои нюансы. Спружиненные задние лапки могут быть аккуратно расставлены по бокам, и кошка укладывается на свой живот между ними, при этом передние аккуратно раскладываются у нее перед грудью. Несмотря на то, что ее голова поднята вверх и чуткие локаторы ушей, способные немедленно среагировать на любое – даже недоступное нашему слуху – изменение общего звукового фона, стоят торчком, это поза безмятежности и расслабления; в ней полудремлющая погруженная в истому кошка предается роду сладкой маниловской мечтательности о чем-то приятно волнующем ее воображение. (Так мы, упокоив свои руки на подлокотниках мягких кресел, откидываемся на их спинку.)

Все четыре лапки могут быть и сдвинуты вместе, в этом случае кошка распределяет свой вес уже не на живот, а прямо на них, – это поза внимательного собранного наблюдателя, методически фильтрующего и систематизирующего факты; именно так она устраивается на каком-нибудь заборе, перекладине приставной лестницы, ветке, словом, любой опоре, способной отгородить ее от каких-то внезапных неожиданностей, чтобы с ее высоты наблюдать текущую мимо жизнь. (Именно эту собранность мобилизует в нас, людях, рабочий стол со стопой ли чистой бумаги, микроскопом или книгой.) Здесь – некий компромисс между комфортом и свойственным этому всегда стремящемуся быть в курсе событий существу желанием не упустить ничего из происходящего. Этой же позой обеспечивается и нужное равновесие тела, когда узкое основание не дает возможности устроиться с большим удобством.