Ночь без любви - Виктор Пронин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и многие, кто проработал в газете хотя бы несколько лет, Ксенофонтов ни о чем не мог говорить серьезно. Как-то сами собой выскакивали шуточки, на язык просились анекдоты, подковырки. Причем с наибольшей издевкой, даже сейчас Ксенофонтов заговорил всерьез. Таким Зайцев видел своего приятеля впервые. Перед ним стоял не сонный любитель пива и вареников, угнетенный строчками, письмами, дежурствами. В движениях Ксенофонтова появилась уверенность, он возвышался во весь свой почти двухметровый рост и, казалось, готов был тут же сорваться с места, чтобы успеть схватить анонимщика-убийцу.
— Ну, прости великодушно, — растерялся Зайцев.
— Не надо! — Ксенофонтов досадливо махнул рукой. — Не надо лишних слов. Ты можешь установить, на какой машинке напечатана эта белиберда?
— Уже установил. Машинка стоит в геологическом управлении. В общей комнате. И там все умеют печатать.
— Сомневаюсь. Колотить пальцами по клавишам — это не значит уметь печатать. Принеси мне образцы писаний всех, кто пользуется машинкой, и я определю автора анонимки.
— Слушай, это уже ход! — воскликнул Зайцев.
— Есть кое-что понадежнее. Хочешь, опишу преступника?
— Издеваешься?
— Спорим? Если я опишу тебе убийцу так подробно, что ты узнаешь его из десяти претендентов на должность Кострова, то… Месяц будешь угощать меня пивом. В любое время дня и ночи. Договорились? К примеру, я звоню тебе на рассвете, часа в три, и говорю… Зайцев, говорю, смотался бы ты за пивком, больно пивка хочется. А ты отвечаешь — сей момент. Согласен?
— А если не сможешь? Или ошибешься? Месяц будешь доставлять мне молоко!
— Хитер! — рассмеялся Ксенофонтов. — С молоком нынче тяжелее. Но я согласен. Только никаких доказательств я тебе не дам, слаб я по этой части. Моя задача — описать убийцу. Договорились?
— Поехали! — Зайцев поудобнее уселся в кресле.
— Значит, так. — Ксенофонтов помолчал, подошел к залитому дождем окну, выглянул на улицу. — Значит, так… Анонимка написана с соблюдением всех требований машинописи. Ни одного отклонения я не обнаружил. Обращаю твое внимание на общий вид письма — все буквы одинаковой насыщенности. Нет бледных, сильных, жирных… Такое удается не каждой машинистке… Далее… Оставленные поля — три сантиметра.
— Ну и что?
— Грамотные поля, Зайцев. А обращение! Ты посмотри, как он начинает… «Слушай ты, старый хмырь!» Сколько интервалов, от обращения до текста? Шесть. А между строчками? Четыре. На подобные изыски способен один из тысячи.
— Значит, печатала машинистка?
— Вряд ли. Машинисткам некогда обращать внимание на эти мелочи. Им платят за страницы. Дальше, Зайцев, идем дальше. Смотри — ни одна из десятка строк не залезла на край листа! Или же закончилось слово, или же своевременно поставлен знак переноса. Вон лежит ворох наших редакционных рукописей — посмотри, что там творится! Кошкин дом. Идем дальше! Вперед, за мной в зловещие тайны анонимки! Я тебя, Зайцев, сейчас заведу в такие дебри, что волосы встанут дыбом. Но ты не бойся, я же тебя выведу на солнечную опушку. Видишь, сколько сантиметров оставлено выше текста?
— Сколько? — Зайцев был сбит с толку открывшимися перед ним бесконечными познаниями Ксенофонтова.
— Когда письмо начинается с обращения, текст к верхнему краю листа прижимать нельзя. Некрасиво получается. Грубо и бездарно. А здесь оставлено не менее семи сантиметров — опять уличающая грамотность. Скажу больше — в каждой детали письма просматриваются даже некие представления об эстетике. В машинках, которыми пользуются все желающие, часто забит шрифт, поскольку некому выковыривать грязь из букв. Здесь все буквы чистые. Любопытства ради поинтересуйся, кто чистит шрифт в машинке геологической конторы. Мое предсказание таково — чистит убийца. Другие этого даже не замечают, а его артистической натуре противно печатать грязным шрифтом. Смотри! — Ксенофонтов взял со своего стола страницу какой-то статьи и положил перед Зайцевым. — Буквы «е» — сплошная клякса, буквы «н» невозможно отличить от «и»! А «ф»! Это же чудовище!
— Что же он, круглый дурак, чтобы оставлять все эти следы?
— Он не может иначе. Это в крови, Зайцев. Как, например, почерк, походка, привязанность к тому или иному цвету. Ему кажется, что соблюдение всех требований обезличивает текст. Здесь он ошибается. Он себя недооценивает, не представляет, как редко можно встретить грамотный машинописный текст.
Зайцев уставился в письмо и некоторое время сидел молча, разглядывая затертые строчки.
— Я не сказал тебе самого главного. В этом подметном письме есть такая улика, такая улика… Для него это конец.
— Ты еще что-то увидел? — Зайцев опять впился глазами в анонимку.
— Записывай, — великодушно проговорил Ксенофонтов. — Можешь назвать это психологическим портретом. Значит, так… К самому себе он относится с явным уважением, любит при случае поставить кое-кого на место, ткнуть носом. В его характере есть некоторая неторопливость. — Ксенофонтов потер длинными пальцами лоб, стараясь точнее выразить то, что ему удалось увидеть между строчками письма. — В общении у преступника проскальзывает церемонность, иногда — многословие. Особенно если есть терпеливые слушатели. Он подчеркнуто вежлив. Однако это вовсе не говорит о его истинном уважении к ближним. Этот человек полагает, что мог бы добиться в жизни большего, если бы его ценили по достоинству. Продолжать?
— Продолжай.
— Преступник остро, даже болезненно относится к замечаниям, касаются ли они его личных качеств или работы. Он исполнителен, в добросовестности ему тоже не откажешь. Осторожен, не лезет на рожон, не вступает в конфликты, хотя не прочь подтолкнуть кого-нибудь к действиям, на которые не решается сам.
…На следующий вечер Зайцев и Ксенофонтов опять сидели в вареничной в самом углу под большой керамической тарелкой. Между ними стояла бутылка пива и два стакана, выпрошенные на кухне. Прихлебывал пиво только Ксенофонтов, причем с подчеркнутым удовольствием, поскольку угощал Зайцев.
— Знаешь, мне ночью иногда хочется выпить глоток. Присядешь к окну, смотришь на город, мысли всякие приходят, иногда неплохие мысли, трогательные… Прямо душа изболится. Но теперь я знаю, что делать в таких случаях, — буду тебе звонить. — Ксенофонтов привычно говорил, посмеиваясь и над собой, и над собеседником.
— Я поступлю проще — завезу тебе два ящика пива и пей в любое время суток.
— А общение с лучшим другом, который понимает тебя с полуслова, готов помочь тебе советом, делом, попригорюниться с тобой в предрассветный час… Нет, без этого не надо мне никакого пива.
— Ладно, — согласился Зайцев. — Будет тебе общение. Только скажи, откуда ты взял портрет, который так красочно расписал вчера?
— Он помог?
— Пиво пьешь? Вот и пей. И не задавай глупых вопросов.
— Я взял его из анонимки.
— Увидел в интервалах между строчками?
— Ты, Зайцев, когда-нибудь станешь хорошим следователем, проницательным и всевидящим, но пока… пока тебе нужно стремиться к этому. В том письме есть одна тонкость… Точка с запятой. Знак препинания.
— Помню я эту точку с запятой! И что же в ней такого?
— Знаешь, когда она ставится? Не знаешь. В сложном бессоюзном предложении, кроме того… Впрочем, тебе этого не понять. Ты когда последний раз поставил точку с запятой?
— Не помню… В школе, наверно.
— Во! Пойдем сейчас к нам в редакцию, я дам тебе три мешка писем от наших читателей. Если ты найдешь хотя бы одну точку с запятой, считай, что не я, а ты выиграл в нашем споре. Не найдешь. Не пользуются.
— Что же получается… Точка с запятой дает основания говорить о человеке все те гадости… — Зайцев недоверчиво посмотрел на Ксенофонтова.
— Эх, Зайцев! Боюсь, нам с тобой придется поменяться рабочими местами. Ты будешь писать о продовольственной программе, а я пойду в прокуратуру злодеев уличать. Я же говорил не просто о человеке, употребившем этот знак препинания, я говорил о сволочи, которая с помощью анонимки убила ближнего своего. А точка с запятой дала мне лишь его психологический рисунок, если позволишь так выразиться.
— Позволяю! — бросил Зайцев. — Дальше!
— Точка с запятой предполагает основательность в характере, многоплановость мышления, грамотность. Не всякий выпускник университета рискнет употребить этот знак. Веяние времени, Зайцев. Мы живем в мире разговорных фраз, телеграфного стиля, в мире междометий и восклицаний. Да, как это ни печально, мы с тобой наблюдаем закат эпистолярного жанра. Торопимся, комкаем чувства, опускаем подробности, поскольку даже не надеемся, что у кого-то хватит терпения выслушать нас. Мы стесняемся собственных переживаний, они кажутся нам постыдными и недостойными внимания, боимся признаться в них близкому человеку. Даже самим себе не докучаем раздумьями! Сомнения кажутся нам слабостью, перечисления утомляют нас, мы привыкли к словам простым и четким, как казарменная команда. Игра мысли, ее дерзость, свежесть нам недоступны. Начав сокращать слова, мы не можем остановиться и сокращаем фразы, чувства, мечты! Кто знает, не сокращаем ли мы этим и свою жизнь… Говорят, люди стали дольше жить, но у них совсем не осталось времени! Нас устраивают самые примитивные, убогие объяснения, и мы не замечаем их лживости и пустоты. Вот я говорю всего две минуты, а ты уже смотришь на часы… Это печально, Зайцев.