Ночь без любви - Виктор Пронин

— Вы хотите сказать, — начал было Зайцев, но женщина перебила его.

— Одни убивают ножом, другие топором, случается, что и утюг в дело идет. А здесь бумажкой! Знали, на что шли, — ведь не первый приступ у старика. Третий.

Зайцев еще раз пробежал глазами анонимку, помолчал, вслушиваясь в жестяной перезвон капель.

— Мне кажется, вы все придумали. Так не бывает.

— А как бывает? — напористо спросила женщина.

— По-разному… Но чтобы бумажкой… Это же ни в какие ворота!

— Как хотите! Моя совесть чиста! — Женщина поднялась и направилась к зонтику. — А вы о своей сами заботьтесь.

— Хорошо! — согласился Зайцев. — Давайте составлять заявление. Кто вы, что вы, откуда?

Через час Зайцев, согнувшись под дождем, быстро шагал по блестящим булыжникам к ближайшей вареничной. Ростом следователь был невелик, худощав и, пересекая дорогу, сам того не замечая, переходил на бег. Он торопился, поскольку всегда обедал со своим другом Ксенофонтовым — журналистом из местной газеты. Вбежав в маленький зал, наполненный паром, запахом творога и картофельного пюре, Зайцев увидел, что Ксенофонтов уже сидит в углу, а перед ним стоят две тарелки с варениками и темная бутылка. Приятель задумчиво прихлебывал пиво из граненого стакана, и светлая пена соблазнительно висела на его рыжеватых усах.

— Опять кого-то ловил?

— Меня ловили. Поймала меня, старик, одна тетя. — Зайцев придвинул к себе тарелку, взял перекрученную алюминиевую вилку.

— Сколько лет тете? — спросил Ксенофонтов. — Красивая?

— Даже не заметил. Ты вот скажи, можно человека убить анонимкой?

— Запросто, — кивнул Ксенофонтов. — В два счета. Видишь ли, анонимка хороша тем, что, не оставляя следов, поражает человека в самое уязвимое место. Кроме того, она позволяет привлечь к делу целые коллективы учреждений, организаций, предприятий! Здесь такой простор, такой простор! Встречал ли ты хоть одного завалящего начальника, который, получив анонимку, удержался бы от соблазна привлечь, распечь, упечь? Я не встречал. — Ксенофонтов отхлебнул глоток пива. — Хочешь на кого-то написать?

— Уже написали.

— И что же?

— Все в порядке. Убили.

— Вот видишь… Ножом опасно, автомобильная авария чаще ломает руки-ноги, алкоголь… — Ксенофонтов задумчиво посмотрел на пустую бутылку, — печень разрушает, личность может разрушить, семью… А вот анонимка сама выбирает уязвимое место. Слабое сердце? Бьет в сердце. Если слаб на голову — она бьет по темечку. Твоя слабость — женщины? Анонимка и здесь настигает. Ну ладно, об этом можно говорить до закрытия вареничной. Что твоя тетя?

— Убили, говорит, соседа анонимкой. Доказательств нет, следов никаких, подозрений тоже нет… Ты бы видел эту анонимку. Затертый клочок бумаги. Ее прочитала не одна сотня людей.

Ксенофонтов отодвинул бутылку, подпер щеку так, что один его ус показывал где-то около двух часов дня, а второй примерно восемь вечера. Он долго рассматривал лицо следователя, пока наконец спросил:

— Ты сегодня брился?

— Я вечером бреюсь.

— Напрасно. Вечером бреются для жены, а утром для начальства. Второе важнее.

— Учту.

— Если найдешь этого типа, я дам о тебе заметку в газету. Мне пора, старик. Нужно сдать двести строк о продовольственной программе. Это очень серьезно, тебе не понять. Пока. Загляни ко мне вечерком, а?

После обеда Зайцев направился к прокурору. Как человек, постоянно живущий в жестких условиях подчиненности, он знал, что с начальством необходимо советоваться, показываться ему на глаза и время от времени сверять свои мысли, правильность поступков и устремлений.

Зайцев потоптался в приемной, повесил на вешалку отяжелевший от дождя плащ, расчесал намокшие волосы, посмотрел на себя в зеркало и разочарованно отвернулся. Видимо, внутри у него было все куда достойнее и возвышеннее, нежели снаружи.

Он с огорчением отметил намокший пиджак, потерявшие форму брюки, вздохнул и направился к двери.

Прокурор, слушая его, кивал, поддакивал, сочувственно качал головой и… подписывал важные бумаги. За каждой стоял человек, его прошлое, будущее, и прокурорская подпись превращала бумагу в неумолимое орудие судьбы.

— Все понял, — сказал прокурор, откладывая ручку. — Допустим, ты установишь анонимщика. Дальше?

— Как дальше?! Уголовное дело. Суд. Возмездие во славу закона.

— На каком основании? Как ты докажешь, что смерть наступила именно от анонимки, а не по другой причине? — Прокурор повертел в руках высохший уже и ставший каким-то корявым листок, посмотрел его на свет, даже понюхал. И бросил на приставной столик, за которым сидел Зайцев. — А может, твой Костров вспомнил свою первую любовь и это так всколыхнуло его душу, что случился инфаркт?

— Отказаться? — Зайцеву стало почему-то жаль сдавать анонимку в архив.

— Зачем? Коли душа горит, надо драться. Но если та женщина в случае ошибки шмыгнет носом и пойдет по жизни дальше, с тобой все сложнее. Я буду обязан усомниться в тебе.

— Как же быть? — спросил Зайцев, уже сожалея, что пришел к прокурору.

— Объявляй войну. Если этого не сделаешь ты, сделаю я. Иначе ты усомнишься во мне. Пусть не удастся его посадить, главное — обезопасить остальное человечество. А то, глядишь, во вкус войдет, не остановишь!

— Ну что ж. — Зайцев взял со стола анонимку. — Было бы указание.

— Попытайся, — сказал прокурор и смотрел в залитое дождем окно. — Поверишь, дня не проходит, чтобы не столкнуться с клеветой в той или иной форме, а вот не припомню, чтобы клеветник на скамье подсудимых оказался. Какая-то вокруг них защитная зона, тебе не кажется?

Ксенофонтов жевал правый ус и неотступно, с какой-то обреченностью смотрел в стену перед собой. Видимо, двести строк давались нелегко. Когда вошел Зайцев, он поморщился с досадой и облегчением, теперь молено отложить в сторону исчерканные, обезображенные вклейками и врезками страницы.

— Тяжело? — спросил Зайцев, присаживаясь.

— Осень, старик, — вздохнул Ксенофонтов. — Ты любишь осень?

— Нет, мне нравится, когда тепло и сухо. И ясно.

— Тебе по должности положено любить ясность. А моя душа стремится к туману, дождю, ветру… Даже не знаю, в чем дело… Такое ощущение, будто под дождем я очищаюсь от какой-то скверны, становлюсь способнее, честнее и, не поверишь, влюбленнее.

— Стареешь. Ты сдал свои двести строк?

— Завяз на сто семнадцатой. Что анонимка?

— Все сходится. «Скорая помощь», время, почта, инфаркт, соседка, третья комната, летальный исход — все! Но! Никаких концов.

— Так не бывает. Следы всегда остаются, — назидательно произнес Ксенофонтов, привычно захватывая губой подвернувшийся ус.

— Знаю, об этом во всех учебниках написано. Да только эти следы унюхать надо. Есть три места, где могут быть заинтересованы в смерти Кострова. Первое — квартира. Тетя с семейством расширила жизненное пространство. Но она же и кашу заварила. Подозревать ее нет смысла. В анонимке упомянута дочь, которая якобы мечтает завладеть машиной старика. Дочь тоже отпадает — она ищет какие-то очень полезные ископаемые не то в Индии, не то на Цейлоне. Для нее эта машина… Анонимщик явно на свой аршин мерил. Остается работа, геологическое управление. Они там составляют сводки ископаемых области — щебень, песок, каменные карьеры. Обеспечивают строительную промышленность. Костров был начальником отдела. Я насчитал человек десять, которые надеются занять его должность.

— А как там атмосферка?

— Сонная. Но как раз в тихих болотах и зреют самые сильные страсти человеческие — ненависть, злость, зависть. Когда работа горячая, на все это ни времени не остается, ни сил.

— Верно, — кивнул головой Ксенофонтов. — По себе знаю. Возвращаешься с работы — ни любви в тебе, ни ненависти. Покажи-ка мне эту анонимку, что она из себя являет.

Взяв бумажку, он долго рассматривал ее, вчитывался в текст, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, а когда наконец взглянул на Зайцева, в его глазах сверкали дьявольские огоньки.

— Старик! — торжественно произнес Ксенофонтов. — Я знаю этого человека.

— Да ну?! Кто же он? Фамилия, имя, отчество? Чем занимается? Домашний адрес? — Зайцев приготовился записывать.

— Не надо! Общаешься, понимаешь, с худшими представителями рода человеческого, вот и поднабрался манер… Следить за собой надо, старик. Я говорю о другом. Я знаю, чем он дышит, чем живет, система его ценностей мне понятна. Даже возраст могу назвать — около пятидесяти. Плюс-минус два года.

Как и многие, кто проработал в газете хотя бы несколько лет, Ксенофонтов ни о чем не мог говорить серьезно. Как-то сами собой выскакивали шуточки, на язык просились анекдоты, подковырки. Причем с наибольшей издевкой, даже сейчас Ксенофонтов заговорил всерьез. Таким Зайцев видел своего приятеля впервые. Перед ним стоял не сонный любитель пива и вареников, угнетенный строчками, письмами, дежурствами. В движениях Ксенофонтова появилась уверенность, он возвышался во весь свой почти двухметровый рост и, казалось, готов был тут же сорваться с места, чтобы успеть схватить анонимщика-убийцу.