Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

Она любила Элеонору. Она помнила, как та приготовляла какао и сражалась с полицейскими, мыла кухонную раковину в Особняке Фэннинга и цитировала Краффта-Эббинга, рассказывала скандальные легенды о сомнительной непорочности Мейми Богардес, проходила три мили во время бурана, чтобы выступить на каком-нибудь несчастном суфражистском митинге, и шокировала Мэгги О Мара непристойностями, сохраняя при этом вид анемичной французской принцессы.

Энн понимала, что после отъезда Джорджа Элеонора успела сменить десяток любовников. А как раз сейчас, по мере того как росло презрение Энн к Лейфу Резнику и уважение к Мальвине Уормсер, она все больше убеждала себя, что ненавидит всех мужчин и в рядах ангельских существ женского пола сражается против угнетателей-мужчин. Особенно она не выносила любезных и услужливых друзей дома, которые охотно пользовались любовью Элеоноры, а заодно и даровым джином: дряхлого драматурга со сластолюбивыми пальцами, который так искусно пересказывал последние клубные сплетни и анекдоты, что даже казался умным; путешественника, читавшего лекции по двадцать три месяца на каждый месяц своих странствий и любившего выразительно описывать оригинальные брачные обычаи туземных племен; милого, нежного, всегда готового помочь профессионально «молодого человека», который в течение двадцати пяти лет оставался одним из самых обещающих молодых писателей и самым надежным из незваных гостей. Энн не сразу поверила, что эти бездельники могли быть любовниками Элеоноры. Живя с Джорджем Юбенком, Элеонора была образцовой женой. Теперь же она меняла любовника каждую неделю. Она не откровенничала с Энн, считая ее хорошим товарищем, но немного святошей. О Лейфе и аборте она даже не подозревала и потому относилась к Энн весьма покровительственно. Энн с гадливостью вспоминала весенние собачьи свадьбы. Элеонора то и дело, под предлогом смешивания коктейлей, удалялась на кухню с очередным нежным и внимательным кавалером и оставалась там минут пятнадцать. Обедая с Энн в Бреворте, она то и дело вскакивала из-за стола и бегала звонить каким-то анонимным личностям. И все-таки Энн упорно не желала вмешиваться и доискиваться, почему Элеонора делается все более нервной, все более болтливой и пустой, почему ее запавшие глаза становятся старыми.

Вопрос этот подняла Белла Геррингдин. Доктор философии Изабелла Геррингдин, которую двести — триста ближайших подруг и шесть — восемь знакомых мужчин звали Белла, «служила администратором в универмаге Эмануэль и Iv°, одном из чудес века, игравшем в современном Нью-Йорке примерно такую же роль, как Парфенон в древних Афинах, но только он был куда больше и полезнее. У «Эмануэля» можно было купить браслет из бриллиантов и изумрудов за семнадцать тысяч долларов и превосходную подделку под этот браслет за семнадцать центов. Там можно было приобрести отличные погребальные венки фирмы «Добро пожаловать», бумажные носки, статуэтки святых, сборники острот специально для сенаторов, издание Апулея на японской бумаге ручного изготовления, швабры, канареечное семя, маникюрный набор за сто семьдесят восемь долларов, комбинезоны, билеты в Каир через Мадейру и Алжир, чернослив, настоящие китайские чесалки для спины, обувь для пахарей, автографы Джуды Бенджамена[104] и Зейна Грея,[105] жевательный табак, импортные французские шляпы, золотых рыбок, смешные «валентинки» 1870 года, разборные дачные домики и булавки. Вице-президентом универмага, ведавшим экспедицией, был отставной бригадный генерал. Всего там работало четыре тысячи служащих, и над всей этой армией властвовал отдел кадров, который на основании неумолимых законов бихевиоризма[106] решал, кто обладает талантом продавать дамские хлопчатобумажные панталоны, а кто создан для торговли губными гармониками.

При первой встрече у Элеоноры доктор Геррингдин произвела на Энн отталкивающее и вместе с тем чарующее впечатление. В этой самоуверенной гибкой красивой женщине было что-то от коралловой змеи. Ей можно было дать и двадцать восемь и тридцать восемь лет — ее гладкое, как эмаль, лицо, совершенно невозмутимое, за исключением быстрых глаз, не выдавало ее возраста. Она носила костюмы из тонкой материи, полотняные воротнички, мужские галстуки и шляпы-треуголки. Собеседника она слушала с таким видом, будто знала все гораздо лучше него. При этом она изящно играла мундштуком.

Они завтракали втроем — Энн, Элеонора и доктор Геррингдин.

— Элеонора, — сказала доктор Геррингдин, — тот человек, с которым ты поздоровалась, когда мы входили, а он выходил, он что, новенький?

— Я недавно с ним познакомилась. Он симпатяга. Адвокат.

— Это еще не делает его симпатягой. Доктор Виккерс, вам не кажется…

— Просто мисс Виккерс.

— Отлично, пусть будет «мисс». Хотя, по правде говоря, я намерена называть вас Энн. Я так много слы- ‹ шала о вашей замечательной деятельности в Корлиз — Хук, что мне кажется, будто я вас знаю очень давно.

Вы должны называть меня Белла. — И доктор Геррингдин так улыбнулась, так прищурила свои продолговатые глаза, что Энн против воли была очарована. — Вам не кажется, Энн, что вокруг Нелл увиваются мерзейшие типы с тех пор, как Джордж уехал? Милый Джордж!

— Ты никогда его так не называла, пока он был здесь, — заметила Элеонора.

— А теперь называю, видя всех этих человекоподобных морских свинок. Чего стоит твой путешественник! Вот уж уверена, что никто не рискует больше него… обедая в вагон-ресторанах: бог знает, чем там кормят! А какой он сведущий, как умеет все наглядно объяснить! Можешь ты отличить, когда он целует тебя, как маори, и когда, как кумаси, слюняво и страстно? Б-р-р! Ни один мужчина на свете не способен любить элегантно и интересно. Только женщины!

Доктор Геррингдин протянула руку, словно вылепленную из воска, и погладила худую руку Элеоноры. Энн почувствовала неловкость, видя, как покорно Элеонора поддается этому нежному заигрыванию, этой рассчитанной дерзости.

Вскоре Энн начало казаться, будто Белла Геррингдин находится одновременно всюду и окружает ее со всех сторон. Когда бы она теперь ни зашла к Элеоноре, доктор Геррингдин стояла перед камином, широко расставив ноги и изрекая циничности, а цинизм ее был таков, что здоровые натуры, вроде Энн, начинали чувствовать себя сельскими простушками. Теперь уже не приходилось волноваться из-за временных жильцов на задворках сердца Элеоноры. Когда Элеонора ускользала на кухню с кем-нибудь из них, доктор Геррингдин как бы между прочим следовала за ними и изящными насмешками превращала поклонника в чурбана.

Когда ей удавалось застать Энн и Элеонору одних, без гостей, она заводила разговор о великих женщинах-друзьях, об автоэротизме, о религиозной символике. Прежде чем получить диплом доктора философии, она три года занималась психологией, после чего, казалось, успела проштудировать все существующие книги о половых извращениях.

— Ну как нелепо, — жаловалась она, — что в 1918 году, в век Фрейда, рваных ритмов и военных соломенных вдов, все еще распространен взгляд на женщин, и даже среди самих женщин, — как на ангелов, лишенных всяких других органов, кроме сердца, легких и зачатков мозга! Вот что я вам скажу, дорогие мои: пока все не поймут, что девушка может быть лакомым кусочком, розовым бутоном и в то же время обладать хорошо действующим кишечником, до тех пор в положении женщин не произойдет существенного сдвига. В конце концов розовый бутон, покрытый росой, знаком со слизняками и навозом, и натурам, слишком утонченным, чтобы признать это, лучше держаться подальше от вульгарного сада и вернуться к пяльцам и плетению кружев.

И доктор Геррингдин углублялась в увлекательные статистические расчеты, свидетельствовавшие о перио — личности страсти и низводившие очарование Джульетты до ряда крестиков в календаре Ромео.

Энн становилось не по себе. Ничего нового в этом для нее не было. Еще слушая курс физиологии в Пойнт — Ройяле, она узнала о посторонней, не имеющей к ней отношения вещи, именуемой «полом». Она слышала, как Мальвина Уормсер говорила о проститутках мужского и женского пола, о темных пропастях, скрытых за серебряной завесой каждого храма. Но между мудрой и уютной Мальвиной Уормсер и смакующей эти вещи Беллой Геррингдин была такая же разница, как между отцом Энн и Лейфом Резником. Конечно, Мальвина и отец были гораздо более порядочными людьми. «Но мудры ли они? — гадала Энн. — Нет, дело не в этом, — уверенно отвечала она себе, — просто у них никогда не было склонности к самолюбованию».

— Послушайте! — обратилась она к доктору Геррингдин. — Почему надо все время говорить об извращениях? Мы ведь все не настолько наивны, чтобы думать, будто детей находят под капустой.

— Да, радость моя, но вы настолько наивны, что думаете, будто дети родятся обязательно! И в каком смысле «извращения»? Разве можно называть извращением то, что, встречаясь постоянно, становится статистически достоверным? Существуют дикие племена — это по части твоего путешественника, Нелл! — которые считают неприличным смотреть, как другие едят. Нам это непонятно. Всякое проявление пола так же нормально, как есть пищу, переваривать ее и извергать из себя.