Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

Энн понимала, что своей болтовней Мальвина хочет успокоить ее, дать ей понять с обидно-откровенной жалостью, что операция будет сделана вполне квалифицированно. Энн не слушала. В ее голове и сердце не осталось ничего, кроме холода, пустоты и боли.

В доме имелись две спальни, а в гостиной стояли две кушетки, которые при надобности могли быть использованы для гостей.

— Вы займете комнату справа — с видом на море. А мы с мисс Уогет устроимся в соседней.

Энн вдруг овладело такое безразличие и вялость, что она не протестовала.

— А теперь, пока мы с мисс Уогет кипятим воду и нагреваем операционную (у меня есть электрическая печка, настоящий маленький Везувий) и приготовим всем по чашке чая, вы идите к себе в комнату и наденьте простенькую ночную рубашку. Мисс Уогет уже положила ее на вашу постель… Энн! Какой у вас испуганный вид! Ну, хотите, подождем до завтра?

Голос Энн был хриплым от животного страха.

— Нет! Нет! Ради бога, скорее покончим с этим.

— Правильно! Так будет лучше, дорогая!

Энн медленно разделась, натянула грубую ночную рубашку, села на постель, зябко поежилась и трясущимися пальцами достала папиросу. А можно ли ей курить здесь, в этой камере смертников, куда ее заманили?

В дверях появилась мисс Уогет, в белом халате и шапочке, марлевая повязка скрывала нижнюю половину ее лица.

— Пожалуйста, мисс Виккерс, все готово.

Медленное восхождение на эшафот.

Приведенная неумолимой мисс Уогет в операционную, Энн увидела там новую Мальвину Уормсер, тоже всю в белом, в огромных, уродливых, внушительного вида очках, делавших ее похожей на сову. Она заговорила даже решительнее обычного:

— Вот так! Ну, Энн Виккерс, прекратите без конца жалеть себя и взвинчивать! Это вы-то социальный реформатор? Ерунда! Да любая итальянская мамаша, с которой вы разговариваете покровительственно, в тысячу раз больше вас знает жизнь! А я… поймите вы, что мне иногда приходится делать по десять операций за утро, и большинство во сто раз опаснее вашей. Подбодритесь, голубушка! Две минуты — и все.

Она не помнила, в какой момент ей перестали давать эфир. В тяжелом полусне ей казалось, что вспомнить это очень важно. И вдруг ей представилось, что все человеческое, индивидуальное в ней, самоуважение — все растопилось в огне невыразимой муки, но она не была уверена, с ней это происходит или с кем-нибудь другим. Над этой важнейшей неразрешимой проблемой она ломала себе голову в течение нескольких часов. А может быть, в течение нескольких секунд. Внезапно ее мозг освободился от паров эфира, она открыла глаза и увидела, что Мальвина Уормсер с очень спокойным лицом стоит у ее постели, а мисс Уогет, еще более спокойная, ставит на тумбочку поднос со стаканом воды.

— Вот так! Все уже позади! Все превосходно! — прощебетала доктор.

Все позади! Перед нею снова открывается жизнь. И если то, что произошло здесь, — преступление, заклейменное всеми респектабельными государствами, которые как раз в этот момент демонстрировали свою респектабельность и отвращение к преступлениям, прибегая к помощи танков, ядовитых газов и огнеметов, — то в таком случае она отказывается понять, что же такое преступление и кто такие преступники.

В тэффордской окружной тюрьме Энн сделала первый шаг, а теперь второй по тому пути, который привел ее во мрак тюрем, куда благоразумные люди прячут подальше от себя страдания и тоску тех, кого они называют преступниками. К Джину Дебсу в тюрьме,[97] Иисусу на кресте, и Савонароле[98] на костре Энн теперь добавила еще одного злодея — доктора Мальвину Уормсер. Некоторое время спустя этот список пополнили Том Муни,[99] Сакко и Ванцетти,[100] Индустриальные Рабочие Мира в Центральной тюрьме и восемь негритянских юношей из Скоттсборо (штат Алабама).[101] Но пока она этого еще не знала и видела в Америке единственного Галахеда среди других государств, облеченного в доспехи из лучшей нержавеющей стали, целиком поглощенного поисками Святого Грааля[102] международного мира и благости.

Доктор Уормсер уехала. И пока мисс Уогет бесшумно готовила гоголи-моголи и гренки, Энн целыми днями в продолжение недели нежилась на веранде в шезлонге, укутанная в чрезвычайно женственные, уютные, розовые стеганые одеяла. От операции она, собственно, оправилась в два дня и могла бы вернуться домой. Но теперь она медленно поправлялась от раны, нанесенной ей бессмысленностью случившегося. Она не замечала бурунов-они были слишком однообразны, эти волны, такие же безликие и шумные, как вереница политических деятелей. Но и не глядя на океан, она всем своим существом чувствовала его. У нее был досуг, чтобы забыть про свои мелкие дела и стать частью великого целого — всей Земли.

Она целыми днями размышляла над своим неромантически завершившимся романом. Она совсем не чувствовала себя «погубленной», не удавалось ей возбудить в себе и приятного негодования против своего «соблазнителя», против мужчин вообще или против общества. Она скорее жалела о том, что, вероятно, никогда не испытает мелодраматических ощущений «погубленной». Родитель не будет взывать к Господу, чтобы тот покарал ее, не выгонит из дому в бурю с ребенком на руках, закутанным в изношенную шаль. Благочестивый хозяин не будет показывать на нее пальцем как на дурной пример. Грядущее не сулит ей болезней и голода на чердаке, где воет зимний ветер, врываясь в разбитые окна, и где она усердно жертвует собой ради Дитяти Позора.

По мнению Энн, это было бы куда более увлекательно, чем сидеть за столом в народном доме, разрабатывая программу для класса коммерческой арифметики.

Она раздумывала над тем, какие еще традиционно — трагические ситуации утратили бы свое страшное величие в холодном свете действительности… И кого больше ненавидят фронтовые герои — своих гнусных врагов или солонину и придирчивых офицеров? И когда они умирают в слякоти, действительно ли они счастливы отдать жизнь за соответствующего короля или за республику? И насколько вообще реальны традиции? Всегда ли судьи считают свои обязанности священными, или же, подобно школьному учителю, ударяющему несносного ученика, они порой поддаются личной злобе? Всегда ли американцы великодушны и гостеприимны, немцы деловиты, англичане благородны, а французы логичны?

Нельзя сказать, чтобы эти сомнения нарушали ее душевный покой. С 1890 по 1926 год от всех интеллигентных молодых людей и молодых женщин требовалось, чтобы они занимались либеральной критикой социальных отношений, критикой «резкой, но здравой», то есть не переходящей в действие. В этот период буржуазное общество весьма благожелательно смотрело на словесный бунт, который стал уже вполне корректным в дни молодости Бернарда Шоу. В этот период сыновья сенаторов и внуки епископов блаженно предвкушали наступление в довольно отдаленном будущем тысячелетнего царства Христа, когда «последний король будет повешен на кишках последнего священника». Подобно тому как представители средиевикториаиской эпохи пребывали в безмятежной уверенности, что все деревенские священники чисты душой и даже иногда умны, что у всех принцев крови прекрасные манеры, что надо покрывать полы красными брюссельскими коврами, так два поколения спустя для «интеллигенции» настолько не существовало сложных проблем, что она с трогательной наивностью считала, будто все банкиры не спят по ночам, замышляя, как бы сделать бедняков еще беднее; будто все члены конгресса и парламента берут колоссальные взятки и неизменно умирают во дворцах на Ривьере; будто все служители божии, особенно провинциальные баптисты, содержат любовниц в безвкусно роскошных квартирах; будто все агитаторы-социалисты всецело посвятили себя служению человечеству и с радостью живут на хлебе и на воде.

«Хорошо, но ведь приблизительно так оно и есть, — протестующе думала Энн. — Только существует не в таком примитивном виде. Пожалуй, следующий шаг, который предстоит сделать интеллигенции, — это заставить радикально настроенных пропагандистов перестать мыслить наивно и упрощенно, как какие-нибудь миссурийские евангелисты. Как было славно, когда все мы верили, что стоит социалистам победить на выборах, и с бубонной чумой будет покончено раз и навсегда, мужья никогда больше не будут заглядываться на стенографисток, пшеница всегда будет давать сорок бушелей на акр и каждый ребенок будет получать звание доктора естественных наук в области биофизики в шестилетнем возрасте!»

Она подвергла критике принципы радикализма с такой же суровостью, как и принципы респектабельности. Чего она достигла, трудясь в народном доме? Научила ли она своих подопечных чему-нибудь такому, чего они не могли узнать в обыкновенной школе? В самом ли деле предоставление избирательного права женщинам, как пророчила она когда-то в своих уличных выступлениях, уменьшит преступность, обеспечит кусок хлеба и образование детям и квалифицированную медицинскую помощь роженицам, а также выведет на общественно-политическую арену сотни блестящих женщин, так что к 1930 году в стране появятся десятки женщин — сенаторов и министров, мало чем уступающих Жанне д'Арк?