Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

ГЛАВА XVIII

Лишь в полночь, когда гости разошлись, Энн смогла поговорить с Мальвиной Уормсер наедине. Маленькая седая докторша сидела, наклонившись к огню, широко расставив ноги, опершись локтем о колено, и держала в пухлой ручке длинный мундштук. На строгом шелковом платье кофейного цвета у нее поблескивала старинная брошь из мелкого жемчуга.

— Что с вами происходит, Энн? Месяц назад вы отвратительно выглядели. Сегодня вы прямо цветете. Что вас тревожило? В конце концов врач может только узнать, что находит у себя пациентка, а потом поддерживать ее в этом мнении.

— Да, мне действительно лучше. Просто я бросила волноваться из-за ребенка, который у меня будет.

— Ре… Санта Мария! Правда?

— Да.

— Вот вам мое плечо. Можете на нем плакать. Нет, в самом деле, Энн, детка моя бедная…

— Спасибо, не надо. Все страдания позади. Что вы посоветуете: рожать или делать аборт?

— Боже милостивый! — Доктор Уормсер быстро прошлась взад-вперед по комнате, постукивая туфельками на высоких каблуках, заложив руки за спину и перекатывая мундштук во рту.

— Разыгрывать мелодраму, конечно, незачем, но не воображайте, милая девушка, будто это пустяк. Несколько недель назад вы ведь зондировали меня относительно врачей, делающих аборты?

— Да. Но не для себя. Я тогда нашла врача. Но сама я не могла бы прибегнуть к его услугам… Мы, «социально мыслящие», так демократичны, пока речь не зайдет о замужестве наших сестер и дочерей или о подобной операции. А тогда фьюить! Для Тесси я никогда не сделала бы того, что сделала бы для себя! Зачем лицемерить!.. Вы мне можете помочь? Поймите меня правильно, я не настаиваю. Я не хочу, чтобы вы из-за меня рисковали.

— Да. Это риск. Мне могут дать десять лет каторжной тюрьмы. И я могу покрыть несмываемым позором себя и, что хуже, всех женщин-медиков. Как нелепо! Женщины-главные, прирожденные врачи. Именно женщины устанавливают для ребенка диету и перевязывают ему палец. Именно они обладают терпением и выносливостью. Именно они относятся к боли серьезно, как к явлению, от которого нужно избавиться. Большинство же врачей-мужчин (за исключением врачей-евреев, у которых есть голова на плечах) заявляют, что «боль — явление совершенно естественное, и незачем из-за нее беспокоиться». То есть незачем, когда живот болит у кого-нибудь другого, но когда живот болит у самого врача, он пугается не меньше любого пациента. Нет хуже пациента, чем врач-мужчина! И все же именно в этой профессии (как и в управлении государством), для которой женщины просто созданы, их только терпят. Но все-таки я кое-чем обязана этой профессии и ее принципам.

Энн не слушала ее. В ушах у нее стоял звон, голова кружилась. Энн чувствовала, что все вокруг нее рушится. Итак, ее снова приносят в жертву «принципам». Все из тех же религиозных побуждений. Она вдруг очнулась, услышав, что доктор Уормсер продолжает ворчливым тоном:

— Но у меня есть обязательства и по отношению к вам. И я считаю вас слишком ценным человеком и не могу допустить, чтобы свора бешеных собак, именуемая обществом, затравила вас, как перепуганного котенка. А теперь слушайте, что я скажу, дитя мое.

Доктор Уормсер резко повернула кресло, плюхнулась в него и, грозно помахивая пальцем, заговорила с необычной для нее строгостью:

— Как неофициальный представитель государства, я обязана предупредить вас, Энн, что аборт — преступление. Как врач, я рекомендую вам не делать аборта: это противоестественно и опасно. Может случиться, что вы никогда больше не будете иметь детей. Между тем каждой женщине следует родить хотя бы ради того, чтобы организм ее функционировал нормально. Но, как женщина, я вам очень советую сделать операцию и держать язык за зубами. Поскольку мужчины — и, что хуже, женщины-самки, которые прониклись мужской психологией, — превратили присущую только нам функцию деторождения в нечто неприличное и исключительное, мы должны защищаться и, относясь к этому трезво, лгать и скрывать так же, как это делают они. Вот так! Даю вам слово, что за всю свою практику я произвела всего пять абортов. И в каждом из пяти случаев я считала, что пациентка представляет собой большую ценность для общества, чем моя врачебная этика и гражданская честность. Я вас не доверю никому другому. Вы возьмете отпуск на десять дней, начиная с будущей пятницы. Явитесь сюда в четыре часа дня, мы отправимся ко мне на дачу в Лонг-Айленде, сделаем операцию, и вы пробудете там десять дней. Я даже кухарки с собой не возьму. Захватим только мою лучшую сиделку, Гертруду Уогет. Она совершенство. Костлява, как ирландская овчарка, и молчалива, как снег в зимнем лесу. Смотрите-ка, вы пробудили во мне поэтическую струнку! Гертруда останется с вами, когда я вернусь в город. Доброй ночи, детка. Так, значит, в четыре часа в пятницу на той неделе. Доброй ночи!

Со станции на южном побережье Лонг-Айленда они поехали в летний домик Мальвины Уормсер. Стоял сентябрь. Листва приобрела цвет коричневой кожи и потускневшего золота. Энн глядела на свинцово-серое море за безжизненными болотами. Воздух был свежий, солоноватый и из-за близости болот отдавал запахом рыбы. Было прохладно, и Энн поежилась. Доктор Уормсер молчала. Мисс Уогет, высокая, с худым лицом, в золотых очках, тоже молчала, но ее молчание таило в себе осуждение. Энн опять поежилась.

По разбитому асфальту они, миновав топи, добрались до длинной песчаной косы, усеянной летними домиками. В июле здесь, наверное, было весело, шумели дети, завывали граммофоны, алели купальные костюмы загорелых юношей. Но сейчас опустевшие дачи наводили тоску. Окна были забиты досками; пестрые стулья исчезли с веранд; серую дранку засыпало морским песком.

Бесплодная пустыня! А что собираются сделать с ней эти суровые женщины? Ее похитили. И некого позвать на помощь в этом безлюдном месте, окруженном солеными топями и ревущими бурунами. Если бы выпрыгнуть сейчас и бежать…

— Как здесь тихо, одни волны шумят, — сказала Энн.

— Да. — Мальвина Уормсер стряхнула с себя оцепенение и улыбнулась, как ласковая мудрая тетушка. — Я понимаю. Вид довольно тоскливый. Но попробуйте найти в нем прелесть. Если вы сумеете на десять дней обо всем забыть, то вы не только оправитесь от операции, но и вернетесь в город обновленной. Мудрые алхимики! Четыре элемента — земля, воздух, огонь и вода. В городе мы их лишены и превращаемся в клубок нервов и сплетение артерий, забитых известью. Постарайтесь не умничать эту неделю. Вы сейчас не блистательная мисс Виккерс. Вы заблудшая сестра. Великолепно! Вы можете со временем стать настоящим вождем женщин, а не просто дамой-благотворительницей. Я захватила для вас необходимую духовную пищу — шестнадцать детективных романов!

— Но я собиралась прочесть здесь работы Фрейда, которые…

— Ни в коем случае! Вы будете читать про такие симпатичные, уютные вещи, как убийства и Скотленд — Ярд. Ну, вот мы и дома. Мы протопим комнаты и в девять часов вечера сделаем операцию.

— Ах, нет! Разве нельзя отложить до утра?

— Чтобы вы окончательно себя взвинтили? Как бы не так! Вы, здоровые баскетболистки, странный народ — нервы у вас хуже, чем у светских дам, вероятно, потому, что для вас не существует разрядки в истериках и новых тряпках… Энн! Милая! Это нисколько нестрашно!

Домик доктора Уормсер был обращен фасадом на океан, а между океаном и домом пролегали поросшие травой дюны и необозримый пляж. Внутри дача была обставлена так же просто, как и все покинутые летние резиденции, которые они видели по дороге, но отлича- * лась от них большим собранием книг, пестрых по содержанию, как лоскутное одеяло, широким камином и расположенной рядом с кухней амбулаторией, отделанной белым кафелем до половины стены.

— Единственное приличное хирургическое, да и бактериологическое, оборудование на пятнадцать миль вокруг, — похвасталась доктор Уормсер. — Летом у меня здесь порядочная практика среди приезжих. В поселке только один врач. Мужчина, конечно. Старик. Как он издевается над «бабами-докторицами»! Я его излюбленный объект для шуток во время ужина. А сам оперирует на раздвижном столе, в котором есть что-то от старого кресла в парикмахерской, только он, пожалуй, еще немного грязнее! Глядите, вот мой фульгурационный аппарат. А вот в этом шкафу реактивы, красители и прочее.

Энн понимала, что своей болтовней Мальвина хочет успокоить ее, дать ей понять с обидно-откровенной жалостью, что операция будет сделана вполне квалифицированно. Энн не слушала. В ее голове и сердце не осталось ничего, кроме холода, пустоты и боли.

В доме имелись две спальни, а в гостиной стояли две кушетки, которые при надобности могли быть использованы для гостей.

— Вы займете комнату справа — с видом на море. А мы с мисс Уогет устроимся в соседней.

Энн вдруг овладело такое безразличие и вялость, что она не протестовала.