Стихотворения и поэмы - Адам Мицкевич

Славянский обездоленный народ!

Как жаль тебя, как жаль твоей мне доли!

Твой героизм – лишь героизм неволи.

1824

День перед петербургским наводнением,

Морозом лютым небо пламенело,

Но вдруг померкло, из конца в конец

Покрылось пятнами и посинело.

Так близ огня – промерзнувший мертвец

Не оживет, но, жар вобрав мгновенно,

Обдаст живых дыханьем смрадным тлена.

Мороз упал. Миражем ледяным

Над кровлями раскинувшийся дым

Воздушный город, замок великана

Повис, обмякнув, клочьями тумана

И, в испареньях теплых растворясь,

Покрыл столицу белою завесой.

Снег начал таять. В темноте белесой

На улицах, как Стикс, чернела грязь.

Полозья сняты, вмиг исчезли сани,

Колеса вновь гремят по мостовой.

Карету за аршин перед собой

Не разглядишь во мраке и в тумане.

Лишь огоньком, скользящим средь болот,

От фонарей чуть видный луч мелькнет.

Был поздний вечер. Над Невою сонной

Гуляли снова те же. В этот час

Пустеет все. Шпион не встретит вас,

Да и чиновник вам своей персоной

Пейзаж не портит. Разговор вели

Они на языке чужой земли.

Порой чужую песню напевали,

Порой, шаги замедлив, озирали

Окрестность – нет ли сыщика вдали?

Береговой гранит вздымался хмуро,

Как скалы в Альпах. Только на песке,

Где спуск ведет ступенями к реке,

Чернела одинокая фигура.

У самых вод мужчина с фонарем

Стоял, неверным освещен огнем.

Не сыщик ли? Но что ж глядит он в воду?

Иль перевозчик? Н.о спроси природу:

Возможно ль через лед переплывать?

Рыбак? Но с ним лишь книги да тетрадь.

Приблизились. Но он не обернулся,

Он вытянул веревку из воды,

Пересчитал на ней узлы, нагнулся

И записал каких-то цифр ряды

В свою тетрадь, как будто вычисляя,

Как велика здесь глубина речная.

Свет фонаря, от книги отражен,

Упал на льды мерцанием блестящим,

И в том луче казался желтым он,

Как облако над солнцем заходящим.

Лицом красив и благородно строг,

Листал он том старинный в увлеченье.

Не слышать подошедших он не мог,

Но продолжал, не отрываясь, чтенье,

Лишь руку молча поднял в знак того,

Что просит их не отвлекать его.

И это было так необычайно,

Что путники, хоть на устах у всех

Уж был вопрос, прервали шепот, смех,

И смолкли все, как бы смутившись тайно.

Но вдруг один воскликнул: "Это он!"

Кто – он? Поляк, художник. Но без дела

Лежит его палитра. Он всецело

В науку чародейства погружен,

И Каббалу он знает. Ходят слухи,

Что запросто беседуют с ним духи.

Тут чародей захлопнул книгу, встал,

Сложил листки и, глядя вдаль, сказал:

"С восходом солнца день чудес настанет,

Вслед за второю третья кара грянет.

Господь низверг Ассура древний трон,

Господь низверг развратный Вавилон,

Но третьей пусть мои не узрят очи".

И, глаз не подняв, не взглянув кругом,

Он осветил ступени фонарем,

Взошел по ним и скрылся в мраке ночи.

Никто не понял смысла тех речей,

Кто засмеялся, кто нахмурил брови.

Один вскричал: "Шутник ваш чародей!"

Река шумела, ветер стал суровей,

И, постояв немного над Невой,

Продрогли все и побрели домой.

Но был один. Он в странном нетерпенье

По лестнице взошел почти бегом,

Хотел догнать поляка. В отдаленье

Мерцал фонарь болотным огоньком.

Хотя в лицо не видел чародея,

Что говорили – не дослушал он,

Но, предсказаньем темным потрясен,

Смирить свое волненье не умея,

Хотел понять загадку пилигрим

И мчался в ночь по скользким мостовым.

Он вспомнил голос тот. Во тьме глубокой

Дразнящий луч порой то словно гас,

То, загоревшись точкой одинокой,

Мерцал опять. Так длилось добрый час.

И вдруг он стал на площади широкой.

И пилигрим идет быстрей, быстрей,

Нагнал, – на груде сваленных камней

Стоит художник без плаща, без шляпы.

Рука подъята ввысь. Луч фонаря

Направлен прямо на дворец царя.

Дворец заснул. Спят царские сатрапы.

Но он глядит на угол, где окно,

Одно окно еще освещено,

Глядит, пытливых глаз не отрывая,

И словно богу молится. И вдруг

Заговорил он сам с собою вслух:

"Царь! Ты не спишь! Повсюду ночь глухая,

Уже давно твои вельможи спят,

Лишь ты в окно вперил бессонный взгляд.

В великом милосердье всемогущий

Ниспосылает ангела к тебе,

Чтоб ты помыслил о своей судьбе,

Затрепетал пред карою грядущей.

Ты сон зовешь. Не раз во.сне с тобой

Беседовал хранитель ангел твой.

И был ты чужд и злобе и гордыне,

Но низко пал, тиранство возлюбя,

Твой ангел отступился от тебя,

И стал добычей дьявола ты ныне.

Ты, как виденье, как ненужный бред,

Забыть стремишься ангела совет.

Сегодня льстец тебя как бога славит,

Но завтра сатана тебя раздавит…

Жильцы лачуг – ничтожный, мелкий люд

Допрежь высоких кару понесут.

Так молния страшней на горных скатах

Или на башнях в шумный час грозы,

А меж людей, казня невиноватых,

Она скорей в людские бьет низы…

В разврате, в пьянстве, в роскоши блестящей

Погрязли вы и спите крепким сном,

Забыв, что завтра грянет божий гром,

Как тот стрелок, что бродит в сонной чаще

И зверя бьет без выбора, пока

Не узрит вепря в гущах дубняка.

Я слышу: словно чудища морские,

Выходят вихри из полярных льдов.

Борей уж волны воздымать готов

И поднял крылья – тучи грозовые,

И хлябь морская путы порвала,

И ледяные гложет удила,

И влажную подъемлет к небу выю.

Одна лишь цепь еще теснит стихию,

Но молотов уже я слышу стук…"

Тут он заметил слушателя вдруг,

Задул свечу и поглощен был мраком,

Исчез, как то видение, что нас

Ошеломляет в некий странный час,

Очам блеснув неведомого знаком.

Конец отрывка

Этот отрывок русским друзьям посвящает автор

Вы помните ль меня? Среди моих друзей,

Казненных, сосланных в снега пустынь угрюмых,

Сыны чужой земли! Вы также с давних дней

Гражданство обрели в моих заветных думах.

О где вы? Светлый дух Рылеева погас,

Царь петлю затянул вкруг шеи благородной,

Что, братских полон чувств, я обнимал не раз.

Проклятье палачам твоим, пророк народный!

Нет больше ни пера, ни сабли в той руке,

Что, воин и поэт, мне протянул Бестужев.

С поляком за руку он скован в руднике,

И в тачку их тиран запряг, обезоружив.

Быть может, золотом иль чином ослеплен,

Иной из вас, друзья, наказан небом строже:

Быть может, разум, честь и.совесть продал он

За ласку щедрую царя или вельможи.

Иль деспота воспев подкупленным пером,

Позорно предает былых друзей злословью,

Иль в Польше тешится награбленным добром,

Кичась насильями, и казнями, и кровью.

Пусть эта песнь моя из дальней стороны

К вам долетит во льды полуночного края.

Как радостный призыв свободы и весны,

Как журавлиный клич, веселый вестник мая.

И голос мой вы все узнаете тогда:

В оковах ползал я змеей у ног тирана,

Но сердце, полное печали и стыда,

Как чистый голубь, вам вверял я без обмана.

Теперь всю боль и желчь, всю горечь дум моих

Спешу я вылить в мир из этой скорбной чаши,

Слезами родины пускай язвит мой стих,

Пусть, разъедая, жжет – не вас, но цепи ваши.

А если кто из вас ответит мне хулой,

Я лишь одно скажу: так лает пес дворовый

И рвется искусать, любя ошейник свой,

Те руки, что ярмо сорвать с него готовы.

[1832]

Стр. 305. Быть может, Ермолов жандармами схвачен? – В России существует уверенность в том; что царь может схватить и увезти в кибитке любого иноземного государя. И действительно, мы не знаем, что бы ответили в некоторых странах фельдъегерю, который явился бы с подобной целью. Впрочем, Новосильцев часто повторял: "Не будет мира до тех пор, пока мы не заведем в Европе такой порядок, при котором наш фельдъегерь мог бы с равной легкостью исполнять одни и те же приказы в Вильно, в Париже и в Стамбуле". Лишение генерала Ермолова, имя которого было очень популярно, власти в Грузии считалось более важным событием, чем победа над каким-нибудь мелким европейским корольком. Этому образу мыслей русских не следует удивляться. Вспомним, что его высочество принц Вюртембергский, осаждая с союзными войсками Данциг, писал генералу Раппу, что русский генерал равен королю и мог бы носить королевский титул, будь на то царская воля. См. Записки генерала Раппа.

Стр. 306. И золото в Риме струилось рекой… – Эти слова произнес король готов, увидав в первый раз римский Колизей.

А солнце уж к западу стало клониться. – В зимнее время в Петербурге темнеет уже к третьему часу дня.