Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Одетая в легкую ситцевую светло-бежевую широченную рубашку, Кесирт выглядела совсем по-домашнему. От глубокого сна на ее лице и руках остались следы пролежней. Длинные черные волосы свободно свисали вниз по спине. Она была босонога.

— Ты жив, Цанка! — наконец промолвила она главное что ее волновало. — Почему ты вчера не вернулся со всеми?

— Я вам корову с теленком тащил, — засмеялся Цанка.

Она тоже засмеялась, так они стояли некоторое время, как бы беспричинно смеясь. Потом оба резко замолчали, стали серьезными, даже взгрустнули.

— Ох, как жарко сегодня, — сказала Кесирт.

— А ты что переживаешь, бросайся в родник и все дела.

— Вот ты уйдешь и искупаюсь.

— А при мне нельзя? — шутливо спросил Цанка.

— Нельзя. Больно ты несдержан.

— А по ночам купаешься?

— Купаюсь.

— Приду посмотреть.

— Бессовестный, я тебе приду. Только посмей… Я вот твоей матери расскажу. Женить тебя надо. Ты и так меня страшно оскорбил, — уже тихим, жалобным голосом сказала она недовольно, может, наигранно отворачивая голову.

Цанка не мог отвести взгляд от нее. Ему казалось, что он видит воочию ее тело, ее грудь, думая, что это платье прозрачное. От неразрешимости тягостные чувства проснулись в его теле, взбудоражили его. Под прилипшими к телу мокрыми штанами моментально проснулась необузданная молодость. Пытаясь скрыть возбуждение, он обеими руками схватил штаны, как бы боясь, чтобы они не упали. Кесирт женским взглядом все это заметила, хитро улыбнулась, потом вдруг стала строгой. Губы ее сжались, стали тонкими, зубы заскрежетали.

— Пошли во двор, — неожиданно сказала она, — ты наверное голодный с дороги, давай я тебя покормлю.

Девушка резко повернулась, с кошачьей ловкостью взбежала вверх по откосу берега, невольно демонстрируя страдающему молодому человеку полные икры, крутые бедра, в наклоне — тонкую талию.

Позднее полностью одетый поднялся Цанка.

Хаза все еще возилась возле коровы. Кесирт стояла на крыльце.

— Ты одеваешься как принцесса, — недовольно сказала она. — Заходи. В доме прохладно, перекусишь и пойдешь.

— Нет. Спасибо, Кесирт. Мама, наверное, волнуется. Я пойду, — не глядя на девушку ответил Цанка и не прощаясь ушел. Кесирт еще долго провожала его взглядом, потом спустилась к роднику, села на свою любимую лавочку под свисающие ветви ивы, о чем-то печально думала с отсутствующим взглядом и тихо плакала, наклонив голову, не вытирая слез.

А в это время дома Цанка встречали так, как будто не видели его целый год. Мать и сестренки плакали. Все Арачаевы собрались в доме покойного Алдума, расспрашивали о мельчайших подробностях. Женщины возились возле печей. Можно было подумать, что готовились к свадьбе.

В честь благополучного возвращения молодого Арачаева зарезали молодого барашка, двух индеек, несколько кур. Вечером под руководством Баки-Хаджи прочитали мовлид1, пригласив всех почетных старцев из Дуц-Хоты и соседних сел.

1 — Мовлид (чеч.) — религиозный обряд

Вся эта суета Цанка мало интересовала и даже была в тягость. Он мечтал о ночи, когда обязательно пойдет к мельнице в надежде встретить Кесирт. Он хотел только одного — быть рядом с ней, говорить с ней, слушать ее. Ему было стыдно за свои слова накануне на базаре, за свое необузданное возбуждение и плохие, чисто похотливые мысли и чувства, которые не остались не замеченными любимой. Он хотел доказать ей, что не это одно привлекает его, а она, ее чистая душа, ее черные глаза, ее красивое тело… „Черт побери! Опять тело?! Ну разве я виноват? Если это так, что мне делать? — думал с досадой он.

Однако его надеждам не суждено было сбыться. Усталый, он зашел в крайнюю комнатушку сестры, чтобы хоть маленько отдохнуть, и заснул непробудным сном до утра.

Весь следующий день он ходил рассеянный, задумчивый и печальный, как будто потерял что-то родное, дорогое.

— Что-то сделали с ним там, — говорила озабоченно мать соседкам, — ходит сам не свой.

Этот день Цанке показался длинным, как никакой ранее. Ничто его не радовало, даже его любимый жеребец.

Вечером в сумерках он сказал матери, что идет к Курто и, может быть, они отправятся в соседнее село на вечеринку.

— Иди, иди развейся, — радостно говорила мать, — пора уже и невесту приглядеть.

Цанка охотно поддакивал, в душе волновался, ожидал от этой ночи чего-то нового, необычного.

В густых сумерках весь потный и запыхавшийся от быстрой ходьбы и непонятного беспокойства он пробирался сквозь мрак непроходимых колючих кустов терна и крушины. От прикосновения к потному телу веток становилось неприятно и даже противно. Чем ближе он подходил к мельнице, тем медленнее становился его шаг, все большая тревога, смятение и страх овладевали им. В висках раздавался непонятный стук, в груди что-то нещадно давило, в голове была полная сумятица. Не в первый раз он хотел плюнуть на все и повернуть назад, встретиться с друзьями, и действительно пойти куда-нибудь на вечеринку. Однако неведомая, ужасно страшная сила манила его в эти дебри, влекла к себе, толкала вперед, засасывала, как бешеное течение разбушевавшейся весенней горной реки. Он уже не знал, зачем пришел и чего он хочет, ему было чудовищно тяжело, он внутренне дрожал, чувствовал как охладели руки.

Наконец, он услышал колдовской гомон родника, сделал еще несколько шагов вслепую, вытянутыми руками раздвигая густые колючие ветви, и вышел вплотную к высокому берегу.

Во дворе Хазы истерически залаяли собаки, кинулись к роднику. Одна из них, полностью промокнув, перешла на другой берег, бросилась с лаем к пришельцу. Узнав Цанка, тихо заскулила, затем стала отряхиваться, сбивая с себя влагу. Полежала немного рядом, поняв, что еды и ласки нет, ушла незаметно обратно во двор мельницы.

Цанка лежал в высокой цветущей траве. От бурлящего родника веяло прохладой и свежестью. Пахло мятой и первоцветом. Кругом пели сверчки. Где-то рядом раздалось жалобное гулкое уханье совы, из села доносился приглушенный собачий лай. Рядом в кустах что-то зашевелилось, медленно поползло в сторону Цанка, раздвигая высокую траву. Он поднял осторожно голову. По форме тела узнал ежа. Лежа, ногой отогнал упрямое животное. Еж недовольно фыркнул, немного изменил направление и скрылся в густом хвоще.

Наступила ночь. Цанка с трудом различал контуры двора мельницы. Только на фоне неба отчетливо выделялись округленные очертания крон деревьев.

Скрипнула дверь. С керосиновой переносной лампой в руке вышла Хаза. Ее сгорбленное тело оставляло страшную большую тень на глиняной стене перекошенного сарая. Она медленно обошла сарай, заглянула в курятник, потом долго возилась под навесом рялом с коровой, вышла во двор, взмахом лампы отогнала собак, поставила лампу на землю, задрала длинное платье, села на корточки.

Наконец, она зашла домой. Тягуче скрипнула входная дверь. Вскоре погас тусклый свет керосинки в маленьком оконце. Мир погрузился во мрак. Цанка еще долго внимательно всматривался во двор Хазы, прислушивался к каждому шороху. Потом устал, перевернулся и лег на спину. Ночь была темная, тихая, звездная, безлунная. Далеко внизу, в болотах Вашандарой храпели истерично лягушки. В бесконечном небе слабо мерцало множество звезд. Только пронеслись над головой летучие мыши, у самого уха пролетел комар.

Цанка слышал, как учащенно бьется его сердце, ему почему-то было страшно и тревожно в эту ночь. Что-то неведомое, ужасно влекущее держало его здесь, приковало к земле, не отпускало.

— Еще немного полежу и, если не выйдет, уйду, — окончательно решил он, подложив под голову руку, пытаясь для успокоения сосчитать звезды на небе… Так и заснул.

— Цанка, проснись, — услышал он сквозь сон ласковый голос.

Быстро раскрыл глаза. Кто-то склонился над ним, гладил его курчавые волосы.

— Кто это? — вскрикнул он в испуге.

— Не шуми, — со смехом ответил тот же нежный, знакомый голос.

— Кесирт, ты? — вновь спросил Цанка.

— Да, я. — Также шутливо ответила, отводя от головы руку и чуть отстраняясь от лежащего молодого человека, — а ты сюда спать пришел?

Цанка ничего не ответил, не смел никак встать.

— А я уже давно здесь сижу, твой сон охраняю.

— Откуда ты узнала, что я здесь?

— Как собаки залаяли — поняла, — в голосе ее была ирония. — Не заметил, как заснул, — пытался оправдаться Цанка, все еще лежа.

— Ты давай вставай, а то тут змей полно.

— Да, одна из них — ты, — серьезно сказал он.

Кесирт резко вскочила. На фоне темно-синего неба четко обозначилась ее фигура. Она злобно взмахнула рукой.

— Ты опять решил меня оскорбить? Убирайся отсюда, бессовестный.

Эти слова привели окончательно Цанка в сознание, он тоже быстро встал, машинально хотел схватить девушку, но та ловко вывернулась и быстро соскочила с берега к роднику, оттуда донеслось жалобное "ой“.