Камов и Каминка - Саша Окунь

Перед ним стоял низкий маленький столик с коробкой на нем. Справа на шесте была укреплена большая лампа. Свет погас, и на Люка упал луч прожектора. Несколько секунд он стоял неподвижно, затем наклонился и вынул из коробки смотанный шнур. Художнику Каминке по причине малого роста, даже вставши на цыпочки, не было видно, что Люка делает на столе, и он нетерпеливо дернул художника Камова:

– Что там?

– Не пойму, – озадаченно ответил художник Камов, – какой-то шланг вроде… А, капельница!

Люка протер ваткой сгиб левой руки и всадил иголку себе в вену. Затем подсоединил шланг к основанию лампы, отошел, так что шланг натянулся, и открыл краник шланга у сгиба локтя. Зал ахнул. На мониторе было хорошо видно, как по шлангу побежала кровь. Через несколько мгновений кровь достигла цоколя, и лампа вспыхнула. Зал восторженно зааплодировал. Включился свет. Люка раскланивался, прижимая руку к груди.

– В цирке этот номер не прошел бы, – язвительно сказал художник Камов.

– Ну, это же не цирк, – важно ответил художник Каминка, – здесь ведь дело в идее. Образе. А образ есть: художник своей кровью оплодотворяет пустоту, в смысле лампочку, ведь в ней же внутри пусто, там вакуум, кажется?

– Вакуум, – кивнул художник Камов.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал художник Каминка, – и вакуум вспыхивает. Через тернии – игла капельницы – к свету – лампочке. Свет – как метафора добра, истины, иголка – как метафора страданий, кровь – как необходимость жертвы на алтарь.

Он говорил увлеченно, явно довольный тем, что сумел самостоятельно, без текста проникнуть в замысел автора.

– Ну-ну, – скептически сказал художник Камов.

Народ с каталогами в руках, возбужденно обсуждая увиденное, выстраивался в очередь к Люка за автографами.

– Интересно, где это они уже каталоги достали, мне ведь вроде два экземпляра положено, – озаботился художник Каминка.

Он повернулся к художнику Камову, но тот уже отошел и, пользуясь тем, что народ толпится у Люка, рассматривал картины Шрекингера.

Сугубо реалистические натюрморты и пейзажи этого художника, тщательно, до малейшей детали прописанные (его часто подозревали в использовании фотографии), всегда вызывали восхищение художника Каминки своей фантастической сделанностью и виртуозным владением классической техникой масляной живописи. Особенно он восторгался тем, с каким вниманием и умом Шрекингер отслеживает контакт формы и фона.

В живописи, говорил художник Каминка ученикам, точно так же как и в жизни, самое важное и самое трудное – это контакт. Цвета с другим цветом, темного и светлого, одной фактуры с другой, формы с формой. И, как правило, при столкновении двух составляющих возникает нечто третье. Каминка помнил, какое наслаждение он испытал однажды, прослеживая на одном из интерьеров Шрекингера контакт стоящей на полу стремянки с фоном – белой, сложенной из цементных блоков стеной. Собственная тень крашенной светло-серой краской стремянки то расширялась, то сжималась, становясь ближе к фону то темно-коричневой, то резко холодной, темно-серой. Стена мерцала сложнейшей гаммой белого, с еле ощутимыми оттенками розового, фиолетового, голубого. И по линии контакта этих двух форм – круглой трубы стремянки и плоскости стены – возникала, словно нимб вокруг головы святого, сияющая полоска. Она пульсировала золотым, розовым, синим, и следить за приключениями этой контурной линии было для художника Каминки захватывающим дух приключением.

И все же, искренне восторгаясь живописным мастерством Шрекингера, в глубине души к творчеству этого мастера художник Каминка оставался равнодушен.

В отличие от многих своих коллег, к реалистическому искусству он относился с подобающим уважением. Он вообще отказывался выстраивать иерархию стилей, отказывался делить искусство на современное и классическое. Искусство классическое, неоднократно заявлял художник Каминка, потому и классическое, что актуально сейчас. Если оно не актуально сегодня, то оно не может считаться классическим. А стиль, что стиль? Это как игра. И в который раз цитировал когда-то произведшие на него большое впечатления слова художника Камова:

– В игре главное – правила. А дальше, кому-то по душе баскетбол, кому-то футбол. Кому-то кубизм, кому-то барокко. Сумеешь смухлевать так, чтобы никто не заметил, на здоровье. Но без правил, без ограничений вообще никакая игра невозможна. А не нравится, валяй изобретай новую игру с новыми правилами.

Давным-давно, когда он еще читал стихи, в душу ему запал один текст, и не зря видать, ибо с годами он убедился, что это стихотворение для него.

Пусть ни страданья твои,Ни блужданья тебя не тревожат.Правильных много путей,Но и ложных не меньше, быть может.А значит, зачтутся тебеЛишь твое постоянство и смелость,Ибо приходишь всегда не туда,Куда бы хотелось.Скажут о жизни твоейНадгробной надписи знаки.Каждый из нас – Одиссей,Плывущий к своей Итаке[1].

Где его Итака, он не знал. Да есть ли она вообще? Но плыть к ней он все-таки плыл, упорно, упрямо, плыл, хоть и не верил, что доплывет. Море – одно, другое – какая разница? Вода есть вода. И оттого с равным вниманием он относился ко всему, отказываясь выстраивать шкалу предпочтений. Но фальшивую игру, игру без правил он презирал, и вот теперь стечением обстоятельств был вынужден сам принять в ней участие. Не отражения, которые символизировали для него культуру, ее путь, не полные значения и смысла отзвуки, переклички – вокруг него был лабиринт, в котором он безнадежно запутался, болото, в котором увязал все глубже…

Он тупо смотрел на натюрморт Шрекингера. На зеленом кухонном столике, стоящем на фоне старой, с облупленной штукатуркой стены, на разделочной доске лежал большой шмат мяса. Рядом лежали нож, две луковицы и стояла бутылка с постным маслом. Работа откровенно апеллировала к нидерландской живописи семнадцатого века. Традиция всегда представлялась художнику Каминке спасительным стержнем существования, структурирующим бытийный хаос, превращая его в упорядоченную, доступную пониманию и ориентировке в ней систему. Однажды в Будапеште на гранитной набережной противоположного берега Дуная художник Каминка увидел двухметровыми буквами по-русски написанное слово: «Зачем?» С тех пор вопрос этот запал ему в душу. И он задавал его кстати и не кстати.

И сейчас, глядя на безупречно прописанный холст и с наслаждением внимая перекличке веков, разгадывая намеки, вышелушивая цитаты, определяя влияния, он задавал себе тот же вопрос, ибо подлинного, захватывающего все существо волнения он не испытывал. Эта прекрасная живопись чем-то напоминала ему искусно сделанный муляж, искусственный цветок, практически неотличимый от настоящего, но все же искусственный. При всех поистине огромных достоинствах этой работы, в ней не было главного – жизненной силы, которая, по глубокому убеждению Каминки, была напрямую связана с истоками, с магией. Религиозное начало художник Каминка считал непременным условием искусства в любой его стилистической ипостаси. Так, к примеру, разрушительный богоборческий гений Малевича он почитал исключительно удачным примером стихии, по его мнению, безусловно религиозной. Пафос повседневной жизни с обостренным вниманием к ее мельчайшим деталям, будь то кружевной манжет или рыбья чешуя, организованный надличной абстрактной геометрией картины, выраженной пропорциями, светом, тенью, цветом, был сутью творчества таких художников, как Ян Стен, Тер Борх, Мэтсю, Вермеер, и являлся, по мнению художника Каминки, пластическим выражением ценностей протестантизма, с его акцентом на личной связи человека с Богом. Акцент на частном мире частного человека был антитезой театральной экзальтации католицизма. Неслыханная дотоле вещественность голландской живописи семнадцатого века, обсессивная одержимость предметом, поистине религиозное им упоение, превращали натюрморт в не что иное, как икону народившегося капиталистического общества. По сделанности, по качеству живописи, по реализму – вплоть до переучета наличности – работы Шрекингера не уступали самим голландцам, но отсутствие страстного религиозного начала – Шрекингер явно (и зря!) не собирался молиться котлете и пиву – превращала их в техническое достижение, бессмысленный рекорд, могущий вызвать удивление и восторг, но лишенный хоть какого-нибудь смысла. И когда он краем уха услышал цитату из каталога, что творчество Шрекингера наилучшим образом демонстрирует пустоту современной реалистической живописи, он, отнюдь не соглашаясь, подумал, что, может, эта Галанти не так проста, как кажется.

Примером подлинной преданности традиции художнику Каминке казался Матисс. Он хорошо помнил первый свой визит в Париж, когда, ежесекундно удивляясь тому, что вокруг все говорят по-французски, что наконец-то он собственными ногами ступает по священному асфальту города своей детской мечты, что его легкие дышат тем самым воздухом, глаза вбирают в себя до боли знакомые по книгам и музеям пейзажи, когда, компенсируя долгие годы тоски и мечтаний, он, словно уличный пес, задирающий лапу, чтобы пометить свою территорию, километрами заглатывал улицы, по которым ходили герои его юности, прикасался к двери, которую открывал Ван Гог, гладил деревья, которые писал Моне, заказывал кофе в «Ротонде», чьи стулья, столы, даже унитаз были освящены прикосновениями великих людей. Здесь, на улице Больших Августинцев, мастерская Пикассо, неподалеку, у площади Фюрстенберг, мастерская Делакруа, сразу за Люксембургским садом мастерская Липшица, там, на правом берегу, на Монмартре в Бато Лавуар, жили Шагал, Сутин, Модильяни, Бранкузи…