Камов и Каминка - Саша Окунь

– И чем же вы тут занимаетесь, Николай Николаевич? – прогудел художник Камов, иронически подняв брови.

– Чем занимаюсь? – Голос Николая Николаевича по-прежнему был приветлив и мягок, но в мягкости этой появился, как бы это точнее сказать, еле уловимый прохладный оттенок. – Да тем же и занимаюсь, Михаил Иванович, искусством.

– Искусством? Ну, как вы им в России занимались, я помню. Неужто и здесь то же: этого посадить, этого поджечь, этого избить…

– Ах, – огорченно покачал головой Николай Николаевич и вздохнул, – право, от вас, Михаил Иванович, не ожидал. Ведь вы умный, тонкий человек… Ну что же вы это? Никто, поверьте, Рухина не поджигал. Несчастный случай. Пить меньше надо, а курить и вовсе не рекомендуется, особенно по пьяни. А Пантелеймонову за хулиганство – и вы это хорошо знаете, что за хулиганство, – впаяли срок, может, и больше, чем хотелось бы, но хулиганство-то было, куда денешься. А то, что припугнуть кой-кого пришлось, не отрицаю, но куда ж деваться, коли другие меры не действовали? И опять же, старались по-божески, честное слово, без излишеств… И ведь поверьте, не приложи я руку, хе-хе, пардон за простенький каламбур, то вашему Жарких не только бы задницу ипритом сожгли. А кто, по-вашему, Арефьева от срока отмазал? А деньги на отъезд у него откуда были?

– Apex никогда… – вскочил художник Каминка.

Николай Николаевич недоуменно взглянул на Каминку и вдруг расхохотался:

– Господь с вами, Каминка! В виду имеется совсем другое, а конкретно то, что именно ваш покорный слуга, правда через подставное лицо, вам, кстати, знакомое, но… ни-ни, – он шутливо погрозил пальцем, – мы люди дискретные, лишнего не скажем, так вот именно ваш покорный слуга купил у Арефьева работ на две тысячи рубликов. Изумительные вещи… да, что говорить, большой художник, чудесный талант… И Васми у меня в коллекции, и Шагин… Да, честно говоря, и вы, господа, именно мне спасибо сказать можете, что отделались, как говорится, легким испугом, могло бы и хуже быть, ох, хуже… – Он замолчал, провел рукой по облысевшей голове. – Ладно, все это, так сказать, преданья старины глубокой. Ну а здесь, здесь, слава богу, этого не надо. Процесс идет себе гладенько, все, как говорится, в одну сторону, в одну ногу. Пастухам раздолье, нам, овчаркам, – он коротко хохотнул, – работы нет, и стаду, в библейском, так сказать, смысле слова, хорошо. Когда вокруг все до одного диссиденты, все как один бунтари, сами понимаете, проблем нету. Все в один голос бунтуют, дружно сокрушают, чего дают, – короче, этакое стадо индивидуалистов, и работать с ним куда как легче…

– Так за что же вы зарплату получаете, Николай Николаевич? – спросил художник Камов.

– За это и получаю. Чтобы все было хорошо, – благостно сказал Николай Николаевич. – Потому что все равно порой да и сыщется овца, – он лукаво погрозил пальцем художнику Каминке, – которая может стадо подпортить. Даже не то что подпортить, куда ей одной, но некоторое беспокойство причинить может, а кому ж это надо?

Как реагировать на эти слова, художник Каминка не знал и на всякий случай смущенно улыбнулся. Предстоящая встреча с Верховным куратором тревожила его, и он решил попробовать разузнать о нем у Николая Николаевича, тем более что тот вроде бы оказался мужиком невредным и даже симпатичным.

– Николай Николаевич, – сказал он.

– Ник, господин Каминка! – Николай Николаевич выставил руки ладонями вперед. – Мы-то с вами, можно сказать, соотечественники.

– Ну да, конечно, Ник, только и вы уж меня тогда Алексом зовите, давайте без господина. Так вот, Ник, а этот, ну Верховный куратор, он как?

– Став-то? – Николай Николаевич приподнял бровь, снял очки, протер, опять надел. – А вы что думаете?

Художник Каминка, честно говоря, ничего не думал. Размышляя о происходящем вокруг, он не мог не понимать, что главным действующим лицом современного художественного мира является куратор, что художники превратились в лакеев, занятых обслуживанием кураторов. В присутствии критиков и кураторов ему всегда бывало не по себе; как живой лисе в магазине мехов, пошучивал он. И тех и других он считал несостоявшимися художниками, однако достаточно умными людьми, чтобы отступить, а не ввязываться в безнадежную борьбу с обстоятельствами и недостатком таланта. Возможно, в этом художник Каминка был отчасти прав, хотя отчего же не предположить, что человек может интересоваться искусством так же, как, скажем, гельминтолог интересуется глистами или энтомолог – бабочками. Было бы, пожалуй, слишком далекоидущим утверждением, что каждый гельминтолог – несостоявшийся глист, и равным образом вряд ли каждый энтомолог не что иное, как неудавшийся мотылек. Но поскольку Каминка до такой мысли не додумался, он был уверен, что в силу измышленного им нереализованного художественного начала куратор должен испытывать по отношению к художнику своего рода ненависть, обусловленную комплексом неполноценности, и зависть к тем, кто талантом, упорством, идеализмом, если угодно, превзошел его…

– Вы ведь кураторов не любите? – мягко спросил Николай Николаевич.

Художник Каминка молча пожал плечами.

– Не любите… – вздохнул Николай Николаевич. – Ах, Алекс, я, пожалуй, могу вас понять. Ведь вы… не хочу обсуждать, плохой вы художник или хороший, по-моему, хороший, но это, знаете, ровным счетом не имеет никакого значения, важно то, что вы – профессионал. Мэтр. Маэстро. Мастер. И в качестве такового смотрите на куратора как на досадливую помеху на вашем пути. К тому же занятия ваши, весь антураж, все эти станки, инструменты, процессы… предполагают, только вы уж не обижайтесь, этакое чуть ли не средневековое сознание. Я это к тому, что вы на деле ощущаете себя этаким работягой, вроде сапожника, не так ли?

Художник Каминка подумал и кивнул головой.

– Так я и знал, – удовлетворенно сказал Николай Николаевич. – Ваше средневековое сознание ремесленника придерживается модели, в которой вы есть необходимый, полезный член общества. Да, когда-то художник таковым и был. Ваши коллеги, мой друг, обслуживали церковь, государство, частных людей. Коммерсанту – портрет, всаднику – любимую лошадь, папе – Сикстинскую капеллу, императору – сцену коронования. И от заказов, какими бы они ни были, не отказывались. Рубенс уж на что кавалер, а не брезговал эскизами триумфальных арок, которые, к слову сказать, после празднества разрушали. Не брезговал и по поводу разрушения не переживал, потому что флорин свой трудовой зарабатывал, а не самовыражался. Сапожник он не самовыражается, он заказ тачает. Кто лучше, артистичнее, талантливее – при королевском дворе, кто похуже – в деревне, но каждый при деле и, как говориться, при своем бульоне. Разумеется, есть у него и свое видение, и свое – в рамках консенсуса, заметим, – понимание добра и зла, но в первую очередь он профессионал. Вот и художник так же. А такой блажи – непризнанный художник – в помине не было и быть не могло. Равно как и непризнанных сапожников, хе-хе, коли непризнанный, то, значит, и не сапожник вовсе. А дальше… дальше… – Он на секунду задумался, потом улыбнулся, словно припоминая что-то, и продолжил: – Вы знаете, Каминка, судьба, Господь Бог, сами выбирайте, ведь никогда не действует без предупреждения. Да хоть наше учреждение возьмите. Разве мы кого без предупреждения трогали? Всегда предупреждали. Иногда прямо – вспомните, то-то, вижу, что помните, иногда намеком, но предупреждали, сюрпризов, знаете ли, не было. Так и тут. Первый звоночек прозвонил вам в семнадцатом веке. Ну-ка, ну-ка, напрягитесь, подумайте…

– Рембрандт, «Ночной дозор»? – сказал художник Камов.

– Умница! Умница, Михаил Иванович, – обрадовался Николай Николаевич. – Я, поверьте, всегда высоко ценил ваш ум. Вы и не представляете себе, сколь многому я у вас научился. Ах, какие дискуссии происходили на вашей кухне! Вот это был уровень! Это была глубина! Знаете, голубчик, порой тоскую по тем временам. Здесь, господи, эти и вовсе друг с другом не разговаривают. Не умеют и не могут, и не о чем. Впрочем, и в России сегодня не лучше. Вот так… – Он побарабанил пальцами по столу. – Так где это мы были? Ах да, Рембрандт… Сами посудите: ну что человеку надо было? Дом, – он загнул поросший рыжими волосками мизинец, – слава, – безымянный, – деньги, – средний, – жена красавица, – указательный; он потряс сжатой рукой и, внезапно перевернув ее ладонью вниз, выбросил пальцы: – И все – пуфф! Ради чего? Ради, будем называть вещи своими именами, самоуправства. Да. Светотень, видите ли, экспрессия. Атмосфера. А то, что человеку, который, как и всякий другой, за свое изображение свои кровные денежки внес, полморды рукавом закрыли, это что? А девицу, за которую никто не платил и которая никому не нужна, в центр засунул, это что? – Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу. – И вот результат. Сиди и пиши автопортреты. Потому что заказов нету. И, прости господи, по справедливости, признайте, Алекс.