Камов и Каминка - Саша Окунь

Назавтра европейские и американские газеты вышли с репортажами о преследовании одного из виднейших авангардистских художников СССР и попытке самосожжения. Тексты сопровождали эффектные кадры Кляймана в пылающем шарфе и его легендарный снимок на ноже бульдозера.

Вечером того же дня Кляймана вызвали в ОВИР и объявили о выдворении из СССР в течение двадцати четырех часов. На следующий день чета Кляйманов вступила на землю Франции.

По приезде Кляйман дал несколько интервью и издал брошюру, в которой опубликовал составленный им список художников Третьего Авангарда, чьим вождем обозначил себя самого. Излишне говорить, что ленинградцев там не было – переходить дорогу Кляйману не рекомендовалось.

В центре Помпиду как раз в это время открылась выставка «Москва – Париж», так что введение термина «Третий Авангард» оказалось исключительно удачным.

Содержание интервью и брошюры сводилось к тому, что сегодняшнее московское нонконформистское движение есть не что иное, как реинкарнация российского авангарда, уничтоженного советской властью. А поскольку между Первым Российским Авангардом и его возрождением лежала выжженная полоса, которая должна была стать вторым, то возродившийся должен считаться Третьим. Тексты эти, разосланные по кафедрам славистики и искусствоведения ведущих западных университетов, послужили фундаментом бесчисленных исследований и диссертаций, посвященных русскому искусству XX века, и тем самым, создав множество рабочих мест, приобрели сакральный статус. Если оставить в стороне завистливое шипение отдельных недоброжелателей, надо признать, что, безусловно являясь удачным пиаровским ходом, теория Киры и Анатоля была достаточно близка к истине, но, может быть, все-таки недостаточно радикальна.

К середине двадцатого века авангард на Западе прекратил свое существование, став пустым бессмысленным термином. Своим мирным концом он был обязан причине, точно сформулированной Пикассо: наибольшей проблемой авангардного искусства является отсутствие мощной жизнеспособной академии. Исчерпав свой жизненный потенциал уже к середине девятнадцатого века, академия, протянув по инерции еще несколько десятков лет, тихо и незаметно скончалась уже в начале двадцатого. К тридцатым годам о ней остались только ностальгические воспоминания. Лишившись соперника, авангард попросту переродился в академию и сам стал тем истеблишментом, против которого когда-то боролся. Его единственным отличием от поверженного врага был изумительный инстинкт самосохранения: любое возникающее движение немедленно им легализировалось, абсорбировалось и, приобретя лоск и солидность, становились импотентным. В этой ситуации единственным и подлинным авангардом был российский нонконформизм 60–70-х годов. А то, что многое в нем было вторично, заимствовано у Запада или у того же русского авангарда, никакого значения не имеет.

Однажды, на одном из фуршетов к Кляйману подошел старый, еще крепкий невысокий человек с редкими, зачесанными назад седыми волосами на крупной голове и голубыми, за стеклами очков в золотой оправе, глазами. В петлице его пиджака поблескивала розетка ордена Почетного легиона.

– Вы ведь Кляйман? – спросил он по-русски и, получив утвердительный ответ, сказал: – Я – Эфраим Ильин. Наслышан о вас. А не желаете ли отобедать со мной?

Удивленный и заинтригованный Кляйман согласился. Через полчаса они сидели за столиком в ресторане «Доминик». За ужином Ильин расспрашивал Кляймана о Москве.

– Знаете, – сказал он, – я ведь в России почитай и не был. Родился в Харькове, а мальчишкой, в начале двадцатых, оказался в Палестине. Сюда я попал в тридцатые. Учился в Льеже и частенько наведывался в Париж. Вот здесь, – он повел рукой, – тогда можно было пообедать за сущие гроши. Борщ, котлеты и на десерт – яблоко. – В его надтреснутом голосе звучали ностальгические нотки. – Здесь и мое коллекционирование началось. Вон за тем столиком. Тогда, знаете, на Монпарнасе в кафе, рестораны часто заходили консьержки, модели. У них в обычае было подбирать выброшенные художниками листы, или за уборку, за позирование они брали работами. Тот первый лист, который я купил, мне обошелся в три обеда. Совсем пустяки.

– Чей же? – вежливо поинтересовался Кляйман.

– Модильяни.

– Модильяни? – поперхнулся Анатоль.

– А… – пальцы Ильина сделали в воздухе несколько кругов, – тогда его еще никто как следует не знал. Да и я не знал. Просто понравилось.

– А можно его как-нибудь посмотреть? – осторожно спросил Кляйман.

– О чем вопрос, – пожал плечами Ильин, – да хоть сейчас. Гарсон, счет!

Через сорок минут они сидели в гостиной дома напротив парка Монсо. На стенах висели работы, каждая из которых стоила состояние: большой, метра два в высоту, портрет Хохловой – рисунок на холсте Пикассо, два пейзажа и интерьер Матисса, натюрморт Брака, работа раннего де Кунинга, довоенный Шагал и в золотой барочной раме рисунок Модильяни. У камина стояла бронзовая, в человеческий рост, скульптура Джакометти.

– Вы мне исключительно симпатичны, Анатоль, – держа в руках бокал с коньяком, задумчиво сказал Ильин. – В вас есть темперамент, воля, ум, талант и, знаете это еврейское словечко – ахуцпе, да, да, хуцпа – наглость, непременно нужное художнику качество. – Он покачал головой. – Я старый человек, я много видел, многое делал. И если позволите, я хотел бы вам кое-что сказать. Дело в том, что, хотя я в России, почитай, и не жил, я очень, очень люблю русских, да я и сам русский человек. Щи да каша – пища наша! – Он хмыкнул. – А мы, русские, мы все романтики, да-да, и я тоже романтик… Но если вы хотите преуспеть, вам надо знать, как это здесь делается… Много лет назад я открыл де Кунинга. Да-да, его никто не знал, никто не видел. Я купил у него работ сразу на сто тысяч долларов. Это в пятидесятых! И я сделал ему первую выставку – вот здесь, в Париже. Так вот, – он подался вперед, – я не то что ни одной картины не мог продать, я не мог продать гвоздь, на котором эти картины висели! Да… так о чем мы? А… Вот-вот! Вы знаете, в начале века несколько умных людей придумали проект под названием Peau d’Ours — «Шкура медведя», ну вы понимаете, ведь по-русски тоже так говорят: шкура неубитого медведя?

Кляйман кивнул головой.

Ильин удовлетворенно хмыкнул.

– Они купили картины. У неизвестных, но подающих надежды достаточно молодых художников. Совсем недорого. Через несколько десятков лет кто-то из них прославился, кто-то потерялся, но общий выигрыш вложенной суммы обозначался сотнями, вы слышите, сотнями процентов! – Он опять задумался.

Кляйман сидел, не шевелясь, сжимал в руке бокал с коньяком.

Через какое-то время Ильин продолжил:

– А затем британские профсоюзы разделили свои деньги на три части и вложили их в недвижимость, акции и искусство. Через пятьдесят лет выяснилось, что самую большую прибыль дало искусство. И наконец, – он пригубил коньяк, – в Соединенных Штатах был принят закон, согласно которому человек, пожертвовавший произведение искусства музею, освобождается от налогов на сумму, в которую оно оценивается на сегодняшний день. Понимаете?

Кляйман неуверенно повел головой.

– А, – усмехнулся Ильин, – подумайте! Ведь у вас хорошая голова! Вы покупаете работу сегодня за икс денег, а через двадцать – тридцать лет получаете икс, умноженный на тысячи процентов, с привязкой к индексу и прочим неведомыми вам сегодня вещам…

Он опять пригубил коньяк и поставил бокал на низкий столик около своего кресла.

– Поэтому не нефть, не алмазы в этом мире дают самую большую прибыль… Самую большую прибыль дают одноразовая посуда и искусство. Вот так! Это рынок, где крутятся самые большие деньги в мире. Сколько стоит Ван Гог? Миллион? Семьдесят миллионов? Абсурд! У Ван Гога вообще нет цены. У Рембрандта есть цена? А теперь скажите, сколько есть Ван Гогов? Сколько есть Рембрандтов? То-то. И все они по большей части пристроены. А рынок требует новой крови, ему без нее нельзя, рынок должен расти. Поэтому должны все время появляться новые фигуры – не слишком много, иначе цены упадут, – чьи работы станут тем, во что имеет смысл вложить деньги…

– Чичиков, – пробормотал Кляйман.

– Что-что? – приложив ладонь к уху, спросил Ильин.

– Нет, это я так.

– А, так вот: величайший гений нашего века не Пикассо, не Брак. – Он повел рукой по стенам. – Они изумительные, великие художники, но гений… – он помедлил, – гений – это Энди Уорхол. Его работы – говно, между нами, – стоят миллионы, но никто это не скажет, потому что нельзя дать рынку упасть, потому что в этом виртуальном рынке крутятся такие деньги, что он должен, он обречен только расти.

Какое-то время они оба молчали. Потом Кляйман одним глотком осушил бокал. Ильин неодобрительно покачал головой:

– Ну кто же так пьет коньяк, молодой человек? Да еще тридцатилетний «Отар»… Ну ладно… Короче, – он встал, и вслед за ним поднялся Кляйман, – думайте, молодой человек, какую карту и как вы будете разыгрывать, иначе затопчут. Поздно уже. Я скажу Джонни, чтобы он вас отвез.