Камов и Каминка - Саша Окунь

– Ну кто же так пьет коньяк, молодой человек? Да еще тридцатилетний «Отар»… Ну ладно… Короче, – он встал, и вслед за ним поднялся Кляйман, – думайте, молодой человек, какую карту и как вы будете разыгрывать, иначе затопчут. Поздно уже. Я скажу Джонни, чтобы он вас отвез.

Ильин взял со стола колокольчик и позвонил.

– Да, а фамилию вы укоротите. Зачем вам этот «ман»? Кляй – звучит короче, неожиданнее и запоминается лучше. Мелочи, они, знаете, важны. И помните, сделать – мало. Сделать, для этого талант нужен, не более. А вот продать – для этого, мил человек, нужен гений. Вы, надеюсь, не будете возражать против того, что в потребительском обществе все является товаром – люди, вещи, идеи?

Кляйман утвердительно кивнул головой.

– Искусство, – разумеется, не исключение. – Ильин поднял бокал, поднес к носу и поставил назад на столик. – Доблесть в потребительском обществе – продать товар. Высшая доблесть – ничего не стоящий товар продать за бешеные деньги. Вот так-то. А для этого нужны слова. Как говорил Шекспир, слова, слова, слова. В положительном смысле слова, конечно. И еще. Учтите. Здесь, в Париже, все делается через постель. Женскую, мужскую – не важно. Но через постель.

В середине восьмидесятых художник Каминка получил студию в парижском международном центре искусств «Ситэ». Через какое-то время судьба вместе с еще несколькими выходцами из СССР свела его с Кляйманом, точнее, уже с Кляем. Дела у того шли отлично. Он широко выставлялся, а жена его Кира издавала на трех языках интеллектуально-провокационный журнал «Матадор». Кляй, у которого только что открылась выставка в «Отель де Билль» – одном из самых престижных залов Парижа, – был в хорошем настроении. Они сидели на левом берегу в кафе «Паллет», неподалеку от Академии художеств, и Кляй щедро делился с бывшими компатриотами советами:

– Главное, чтобы имя звучало. Все время. Любой ценой. Хвалят, ругают – безразлично…

За то время, что художник Каминка его не видел, Кляйман заматерел, у него появилось брюшко, но все так же упрямо выпирал квадратный подбородок, все так же блестели черные глаза, все так же вперед по-бычьи была выдвинута голова.

– И ничего обычного, ничего стандартного. Вот у меня в мастерской – земляной пол. У единственного! Не было журналиста, который про этот пол не написал. А что? В центре Парижа – земляной пол! Да, говорю, земля-то она из России и еще из Израиля. Из Иерусалима. – Он улыбнулся Каминке. – Так сказать, две родины. И я, как Антей, черпаю из них свою силу, свое искусство. Не пытаюсь под этих французов косить. У них свое, у меня свое. Человеческое достоинство, мальчики.

– Скажи, Кляй, – уважительно спросил кто-то из художников, – а как тебе удалось в «Отель де Билль» выставку пробить?

– Атак. Роман. Любовь. С секретаршей Ширака. Она, признаться, грымза. Старуха. Но приходится идти на жертвы. Я ее деру, она подо мной разваливается, а я продолжаю и думаю об искусстве.

– Ну ты, Кляй, даешь, – восхитился художник Каминка. – Какой ты художник, еще можно спорить, но в этом деле, – он сделал жест средним пальцем, – ты настоящий сперматозавр! У меня бы, – подумав, добавил он, – у меня бы не встал.

– Не встает, вот и сиди в говне, – отрезал Кляй.

К этому времени Кляй жил на два дома, вернее, на две страны. Пару лет назад он неожиданно для всех объявил себя родоначальником еврейского искусства и совершил алию в Израиль. Его новое направление называлось «кабаларт» и основывалось на каббалистических знаках, формулах и таблицах, в которых он время от времени помещал написанное ивритскими буквами русское слово, короче всего обозначающее мужской детородный орган. Первым делом он создал группу под названием «Шор а бар». В группу вошло несколько преданных хасидов Кляя и пара художников, как рыбки-прилипалы рассчитывающих поживиться возле крупной акулы. Группа занималась перформансами, выставками, но свое время Кляй в основном тратил не на разработку акций, хотя всегда появлялся там в качестве вождя группы, а на написание текстов: манифестов, статей и прочего. Все это он публиковал в своем журнале «Матадор», средства на которые сумел выбить из израильской организации профсоюзов под названием «Гистадрут». Секретарю «Гистадрута», бывшему киббуцнику Шломо Зингеру, было лестно знакомство со знаменитым художником, и репутация мецената, патрона искусств и литературы также грела его любвеобильное еврейское сердце. Главным редактором остропровокативного журнала, посвященного проблемам современного искусства и литературы, стала Кира Овсяннико-Куликовская. Однажды они в сопровождении нескольких человек зашли на выставку к художнику Каминке. Посмотрев по стенам, Кляй сказал:

– Ну чем ты занимаешься, Каминка? Ну, красиво, ну, технично, но к чему все это? Это же все ваниль, нафталин! Время летит, спешит, и, если ты хочешь быть замеченным, надо лететь вместе с ним… Но ты ведь у нас пешеход, верно?

Художник Каминка покорно кивнул головой.

– Романтик сраный. Он сделал, видите ли, хорошие работы. Знаешь, Каминка, сколько хороших работ в мире за последние три тыщи лет накопилось? Сотни тысяч! Миллионы! Ну так будет их еще на два десятка больше. А толку что? Кому они сегодня нужны? Сотне занафталиненных романтиков вроде тебя?

– А Чаплин? – вдруг ни с того ни с сего брякнул художник Каминка. – Вот сто лет прошло, а он так и остался абсолютом и никто…

– Господи! – в сердцах воскликнул Кляй и выпятил нижнюю челюсть. – Да ты неисправим! Пойми, важно не то, что хорошо и что плохо, а только то, что идет в ногу со временем, важно только то, что происходит в настоящую минуту, сейчас! – Он топнул ногой. – При чем тут какое-то дурацкое «абсолютное» качество? Что это такое? Кто и на каких основаниях его определяет? Абсолют – это то, что происходит сейчас. Завтра будет другой абсолют, и если ты хочешь быть истинным художником, то плюнешь на тот, которому служил сегодня, и начнешь служить новому. Нет ничего более относительного, чем абсолют. Если сегодня пластиковая тарелка говорит сердцу человека больше, чем севрский фарфор, то абсолют – это сраная пластмасса! Если мир – бордель, то абсолют – проститутка, желательно дорогая; если время – говно, абсолют – говно, желательно стопроцентное! Сегодня важно не то, что когда-то делал твой Чаплин, а что и как делает наш с тобой современник Вонючкин! И пахнуть от него, в соответствии с духом времени, должно не духами, а дерьмом. И кстати, твой Чаплин, в свое время он-то и был тогдашним Вонючкиным! Когда будут писать книги о нашей эпохе, про Чаплина не напишут, потому что его здесь попросту нету. И про тебя не напишут, потому что ты время презираешь. А о Вонючкине напишут, потому что он здесь и сейчас, и занимается не какими-то там абсолютами, а конкретными проблемами конкретного времени и говорит о них не любезным тебе языком Пушкина и Державина, а языком этого времени, языком убогим, жалким, претенциозным. Но именно поэтому Вонючкин останется в истории, а ты со своим «абсолютным» чистоплюйством останешься за бортом. – Кляй сплюнул художнику Каминке под ноги, погрозил ему пальцем. – Со временем, Каминка, шутки плохи. Оно не прощает. Оно всегда, ты слышишь, дурак, всегда выигрывает. Быть – значит быть на стороне победителя. А это значит говорить на языке своего времени, даже если это волапюк, от которого тебя тошнит. Не хрен строить из себя принципиальную цацу, тоже мне: умри, но не давай поцелуя без любви! Нет, голубчик, времени надо подмахивать, меняться вместе с ним, всегда балансировать наверху на верхней точке вертящегося колеса, а не удержишься, не захочешь, оно тебя уничтожит, раздавит. Сегодня ты белый, время прикажет – станешь красным, зеленым, в клеточку!

Кляй перестал кричать. Вокруг них стояли зрители, завороженные происходящей на их глазах сценой.

Кляй обвел их взглядом, еще раз сплюнул и, обращаясь к художнику Каминке, спросил:

– Кто-нибудь писал о твоей выставке?

– Вроде нет, – пристыженно сказал Каминка.

– А тогда зачем ты ее делал? Если о ней не написано, то, почитай, ее все равно что нету.

– Ну, вот ты и напиши, – неуверенно сказал художник Каминка.

– Я? А о чем тут писать? Разве что о том – как ты там в Париже говорил? – что у тебя не стоит? Ну так об этом никому неинтересно. Интересны люди, у которых стоит. – Он показал Каминке средний палец. – Дурак ты, Каминка. Ну, будь здоров.

Кляй повернулся и, сопровождаемый своими адъютантами, пошел к выходу. Кира улыбнулась, показав мелкие острые зубы, пожала руку Каминке и поспешила за ними.

Глава 20

Рассказывающая о триумфе художника Каминки

На открытие выставки «Пустота и Ничто» в Тель-Авивском музее собрался цвет израильской тусовки. В большом фойе среди нарядной толпы скользили официанты, балансируя подносами с бокалами шампанского и крохотными тартинками, которые расхватывались посетителями с такой жадностью, будто последние пару дней их держали на голодном пайке. Художник Камов, которому никак не удавалось попробовать хотя бы одну тартинку, покачав головой, заметил, что по российским понятиям фуршет довольно скромный. Художник Каминка нервно отшутился, мол, размер и количество тартинок соответствует размеру страны, и опять погрузился в свои невеселые мысли. Во-первых, как мы уже говорили, он не любил и побаивался вернисажей, а сегодня в особенности, ибо понятия не имел не только как будет принята его работа, но даже и как она выглядит. Во-вторых, он чувствовал себя жуликом и проходимцем, точнее, ощущал себя Геком Финном, ожидающим, что каждую минуту его разоблачат, вываляют в перьях и прокатят на шесте, а в-третьих, он не мог понять, что происходит с Ниной. На открытие выставки идти она категорически отказалась, после появления в доме Камова исчезла и вот уже несколько дней на телефонные звонки не отвечала.