Камов и Каминка - Саша Окунь

(Шмыгает носом.)

И вот…

(Исторгает слезу.)

И что ж?

(Рыдает.)

Она мне не верна!

(Испускает душераздирающий стон.)

Она мне неверна!

(Рвет рубаху в клочья.)

Моя старуха изменила!!!

(Падает навзничь, резонер подносит ему стакан воды.)

Р.:

Да, были времена, когда жена,послушна долгу, простыни стирала,варила суп и тело обмывала,и ежедневно делала онаиз геркулеса кашу. Как случилось,в гармонии вселенской надломилосьчто? Нам ответ не дан.

(Муж, всхлипывая.):

Сперва он занял стул. Потом – диван.Затем, гордыней дерзкой обуян,на брачное мое улегся ложе и там лежал.А старуха, забывши клятвы, потерявши стыд,к нему легла. И до сих пор лежит!

(Без сил падает ничком.)

Резонер (указывая на простертого мужа):

Его они затем в чулан сослали.В пристройку для гостей.Порой кидали кость.Незваный, жалкий гостьв своем родном, в своем родимом доме…

(Утирает случайную слезу.)

Муж (простирая руки к небу):

Я не живу. Я существую в комеДушевной. И один вопрося задаю себе: зачем я рос?Вставал с утра и вечером ложился?Зачем веревкой я не удавился?Зачем учил Талмуд, пытливый ум вострил,старательно талант, как бритву, правил,усы растил, пытался ногти стричь,зачем в тиши ночной того опричьлюбил читать Сенеку и Платона?Скажи, зачем я тон от полутонаучился отличать? Зачем я уши мыл?Анализы сдавал? Мне этот свет не мил.Зачем мне жизнь, коль смерти на порогеслужу подстилкой для чужих утех?Зачем, скажи, в житейском поле вех,чтобы с пути не сбиться, я наставил?Зачем, Господь, меня Ты не избавилот мук позора, от такой беды?

(Падает.)

Резонер (глядя на тело, задумчиво):

Коль кашу человеку не даютнемедля после утренней зарядки,то в мире этом что-то не в порядке.

(Уходит.)

На свете остров естьпод солнцем где играя,волнуясь и кипя,друг дружку обгоняя,ложится на песокза валом гулкий вал.Но я там не бывал…Там тонкий ароматохотно источая,цветы цветут весь годот мая и до мая.Там нету комара,там муха не жужжит,там милый соловей,Селены друг невидный,на нотный стан ветвейстеклярус светлых нотнасаживать спешит.И гимн его летитнаверх, под самый сводзвезд полной неба крыши!Но я его не слышу…Там курица цыплятбез страха доверяетопеке тигра. С ними он играет.Зовут цыплята тигра: кис, кис, кис!Он их не ест, поскольку гуманист.Там крокодил лежит в обнимку с зайцем,к нему не прикасаясь даже пальцем,а мышка так и ластится к ужу.Но я там не лежу…Мужчины там умны,собой весьма красивы,могучие, как львы,а сердцем незлобивы.Там женщины стройны,как тополя в Элладе,имея дивный види спереди и сзади.Там ласков солнца свет,прохладой веет тень,и кашу там едятчетыре раза в день!!!Там много каши!!!И хватает всем!!!Лишь я не ем…

Гробницею я стал. Во мне увяло все.Скукожился мой мозг, который был немал.Чердак, где мысль жила, коробка черепнаятеперь пуста, и чувств моих подвалстал также пуст. Красотка записнаяшалунья-муза бросила меня.Таланта моего рассохлись бочки.Вино любви (а без него и дняона прожить не может) утекло. До точкироман дошел. Я музе стал обузой.Микроб и тот не хочет жить во мне…Готов скорее корчиться в огне,чем обитать в пустом никчемном теле.Я, как плевок на жизненной панели…Да что микроб! Меня бежит бацилла!Мне вирус изменил! Как грозный гунн Аттила,судьба смела привычной жизни стан.Я, как Узбекистан, почти одна пустыня!Я – Гоби! Я – Сахара!! Каракум!!!Когда-то мой весьма обширный умУсох. А многих дам святыняИсчезла. Испарилась насовсем.О жалкий жребий мой! Не пью я и не ем.А если ем, то мало и не то.Меня трясет озноб. И теплое пальтосогреть не может зябнущее сердце.Как крохотная птичка в клетке, дверцакоторой замурована навек,нахохлилась душа. Я стал не человек.Как Джомолунгма одинок и мрачен,заботою и лаской не охвачен.Один, совсем один! Окрест лишь тишина.Ни зверя, ни людей. Цветочка тоже нету.Здесь мрак могильный. Даже ближе к летуснега не тают. Дальняя звездаструит свой свет, взирая равнодушнона этот мир, на горести мои,на крах надежд, на пепел устремлений,на жизненный коллапс и суету волнений…Но верю я: придет заветный миг,и струйка каши нежно прожурчит,и оросит иссохшуюся душу.В полях взойдут овсы, трава зазеленеет,она придет, печали флер развеет,исчезнут муки, горести и сплин…Я расцвету, как вишни Фудзиямы!Я расцвету, как яффский апельсин!

К тому моменту как художник Каминка познакомился с Кляйманом, тот уже почти полгода находился в ожидании разрешения на выезд. Понимая, что акции любого человека, в том числе и художника, растут по мере его продвижения по иерархической лестнице и что, в частности, позиция вождя группы изначально ставит его на более высокую ступеньку, он пытался создать хоть какую-нибудь группу в Москве, но, поскольку был молод и недостаточно авторитетен, затея эта не удалась. Тогда он приехал в Ленинград и, представившись руководителем нового авангарда, предложил ленинградским художникам объединиться в группу под его руководством. Собственно, его вполне устраивало не столько действительное существование группы, сколько ее название, манифест и имена. Поначалу, выслушав предложение Кляймана об организации через дипломатов канала переправки работ на Запад с целью выставок группы в лучших музеях США с последующей продажей, питерцы пришли в большой ажиотаж, но все дело испортил змей Зелинский, у которого имелись свои взгляды на то, кто именно должен быть вождем питерских нонконформистов. Взяв слово, он заявил, что Толян хоть и хороший парень, но всего-навсего мелкая московская шпана и фарца и в качестве таковой никакого доверия не заслуживает. В прошлом, подчеркиваем, – в прошлом, Кляймана, может быть, и можно было назвать шпаной, но даже если так, то это давно уже не соответствовало истине, что же касается фарцовки, то хоть это и было правдой, но к делу тоже никакого отношения не имело, и возмущенный Кляйман с ходу профессионально – сказались уроки Марьиной Рощи – саданул Зелинского по зубам, отправив его в глубокий нокаут. Разочарованные художники, несмотря на протесты Кляймана, спустили его с лестницы и напились. Печальную эту историю и услышал художник Каминка на кухне у художника Камова, который на собрании отсутствовал по причине обхода своих лифтов.

– Пустое, Анатоль, – успокаивал он Кляймана, но тот, потирая ушибленное плечо, злобно сказал:

– Пустого в жизни не бывает. Попомнят они мне эту лестницу.

Вернувшись в Москву и узнав, что разрешение на выезд до сих пор не получено, Кляйман поскандалил в ОВИРе, был арестован и за мелкое хулиганство получил пятнадцать суток. Выйдя, он созвал знакомых корреспондентов на акцию протеста. Акция проходила за городом, в Овражках. День был пасмурен, накрапывал мелкий дождик. Когда журналисты, приготовив камеры, выстроились вокруг, Кляйман сел на траву. Кира, символизируя собой нагую истину, скинула пальто и, оставшись в прозрачной черной комбинации, чей цвет означал траур по правам человека, поеживаясь от холода, взяла в руки красный огнетушитель, цвет которого, в свою очередь, символизировал советскую власть. Кляйман огляделся, достал из кармана куртки два флакона «Красной Москвы», один флакон «Шипра», один «Серебристого ландыша», и вылил их на себя. Французская корреспондентка, побледнев, начала оседать на землю, тем самым чуть не погубив всю акцию. Француженку быстро привели в чувство, и далее она вела репортаж, прикрыв лицо мокрым носовым платком. Дождавшись тишины, Кляйман обвел присутствующих пристальным взглядом.

– Никто не имеет права тушить огонь, который пылает в душе художника, – проскандировал он и щелкнул зажигалкой.

Несмотря на одеколон и духи, огонь никак не хотел прихватывать влажную куртку, тогда Кляйман попросил шарф у Стэнли Длинного, телеоператора Star News, перепоясался им и поднес зажигалку. Шарф занялся. Защелкали камеры, и тогда Кира врубила огнетушитель. Через секунду Кляйман был весь покрыт белой пеной.

Назавтра европейские и американские газеты вышли с репортажами о преследовании одного из виднейших авангардистских художников СССР и попытке самосожжения. Тексты сопровождали эффектные кадры Кляймана в пылающем шарфе и его легендарный снимок на ноже бульдозера.